На поясе… Юноша присмотрелся – ну, точно. У Эрхе-Хара было два пояса, один – воинский, с бронзовыми бляшками на ремне, и второй – щегольской, красный, с золочеными загогулиными. Красный! Красный пояс! Так вот куда он делся! Так, значит…

Еще не зная, что собирается делать, Баурджин повернул коня и поскакал обратно.

– А что, отец, – спросил молодой человек, затянувшись, – невесты у вас в городе есть?

Старик дворник ничуть не удивился.

– Кому и кобыла невеста, – ответил он, охотно ввязываясь в разговор.

И. Ильф, Е. Петров. 12 стульев

Подгоняя коня, Баурджин выехал на безлесную вершину сопки, осмотрелся, прикрывая ладонью глаза от слепящего солнца. Ага! Вон он, табун – идет на водопой, к реке. А вот и табунщики – Юмал с Кооршаком, Гамильдэ-Ичен, еще парочка подростков, набранных Баурджином в расчете на будущее. Неплохие ребятишки, старательные, даст Бог, из них еще выйдет толк.

Улыбнувшись, юноша повернул голову на север, посмотрел на мерцающую гладь озера Буир-Нур. Интересно, успел ли Кэзгерул искупаться? Ведь это озеро считали своим монголы-язычники – а они о очень не любили, когда кто-то загрязняет воду. И сами никогда не мылись, не гневили богов, и другим не давали, по крайней мере – открыто.

Возвращаясь от побратима, Баурджин не поленился, проехал оврагами по сопкам Баин-Цаган – все надеялся, что увидит дацан. Нет, напрасно загонял коня. Дубов и не переставал никогда размышлять о тех невероятных событиях, что привели душу пятидесятичетырехлетнего советского генерала, орденоносца-фронтовика, в тело найманского юноши Баурджина из кочевого рода Олонга. Как такое могло произойти – бог весть. И генерал давно уже решил для себя: жить по таким же правилам – по совести и чести, – как жил раньше, всегда. Так и делал, и приобретал друзей. Юмал и Кооршак, Гамильдэ-Ичен, Кэзгерул Красный Пояс… Да-а… Жаль, тот пояс, который Баурджин с помощью мальчишки-слуги Гали выкрал у Эрхе-Хара, оказался вовсе не поясом Кэзгерула! А ведь как все хорошо тогда сложилось – пока красавчик Эрхе-Хара занимался любовными утехами в жарких объятиях ненасытной Гэмбикэ, Баурджин вмиг уговорил слугу, посулив тому щедрую награду. И ведь не обманул – отдал собственную вторую пару сапог-гуталов. Хорошие были сапоги, почти что не ношенные, и Гали они пришлись впору. А как радовался Баурджин, заполучив пояс! И вот тебе на – не тот. Юношу разочаровал Гамильдэ-Ичен, первым делом прочитавший золоченую надпись. Прочитал, нахмурился:

– Это не пояс Кэзгерула! На том было написано «в девятую ночь месяца седых трав», а на этом – «летят и сверкают молнии».

– Н-да? – неприятно удивился Баурджин. – Жаль, а я так дорого его купил. Может, все же, подарить Кэзгерулу? Пусть уж хоть этот.

Посоветовавшись, так и решили – торжественно вручили пояс сразу по прибытии в родное кочевье, как раз перед праздничным пиром.

– Носи, Кэзгерул! – повязав пояс, Баурджин обнял анду. – Вот тебе взамен пропавшего. Все же ведь должен ты оправдывать свое прозвище! А то какой же ты Красный Пояс, если пояс у тебя не красный, а вовсе даже синий?

А красавчик Эрхе-Хара, как потом пояснил Гали, когда отряд Жорпыгыла Крысы проезжал мимо юрты Гамбикэ, о поясе даже и не вспомнил. Вернее, вспомнил, но так, невзначай, дескать, наверное, потерял где-то или, скорее всего, пропил. Что ж, пропил и пропил. Экое дело – бывает!

Боже, как красиво было вокруг! Залитые золотым солнечным светом величественные синие сопки, лазурное небо, нежно-голубое русло реки, пастбища в узких долинах, изумрудная зелень трав с алыми россыпями маков. Ну, точно как на картине Клода Моне, которую Дубову в сорок седьмом году довелось как-то видеть в Париже, в музее д’Орсе. Очень ему тогда та картина понравилась: голубое, с белыми густыми облаками небо, рощица на горизонте, на вершине холма, а на склоне, средь высокой травы – ярко-красные головки маков. И спускающиеся вниз люди – женщина с девочкой. Маковая россыпь не в центре картины, а сбоку, справа, словно бы художник невзначай подсмотрел, подумал – и нарисовал-сфотографировал. Душевная получилась картина. И вот сейчас, здесь тоже что-то подобное, даже, пожалуй, еще красивее: небо ярче, травы зеленее, а уж про маки и говорить не приходится – прямо рвутся в глаза яркими алыми взрывами! Красота – не оторваться.

Баурджин вдруг поймал себя на мысли, что ему очень пришлись по сердцу здешние места – голубовато-синие сопки, чистая лазурь неба, пахучее разнотравье, река, ну и, конечно, маки.

Еще немного постояв, юноша тронул коня и неспешно поехал вниз, к реки, к своим… К своим – ах, какое прекрасное слово! Проезжая маковым лугом, не удержался, наклонился, на ходу срывая цветы, вплел коню в гриву.

– Хэй-гей, Баурджин! – увидали подъезжавшего десятника парни. – Как погостил, нойон? Как поживает твой анда, Кэзгерул Красный Пояс?

– Хорошо поживает, не жалуется, – улыбаясь, Баурджин спрыгнул с коня. – Что та белая кобылица, успокоилась?

– Успокоилась, – засмеялся Гамильдэ-Ичен. – Больше уже не брыкается.

– Сказать по правде, таки пришлось нам ее стреножить, – подойдя ближе, пояснил Юмал. Ох, и здоровущий же был парень, как и его братец, Кооршак. Высокие, что твоя башня, сильные, косая сажень в плечах. И главное, оба добродушные, незлобивые, этакие на первый взгляд увальни, над которыми в роду Олонга ну разве что совсем уж маленькие младенцы не подшучивали. А братья на шутки не обижались, они вообще были необидчивыми.

– Ну, что братцы? – по очереди обняв всех, хитро улыбнулся десятник. – По такой жаре неплохо бы кумыса выпить. Холодненького, хмельного.

– Да уж, – мечтательно прикрыл глаза Гамильдэ-Ичен. – Кумыса бы сейчас хорошо выпить.

Баурджин хохотнул:

– Не рано тебе пить-то?

– Мне? – Гамильдэ-Ичен обидчиво хлопнул ресницами. – Мне – не рано, это вот им, – он кивнул в сторону мальчишек-подпасков, – рано! А, что спорить – кумыса-то у нас все равно нет.

– Кто сказал, что нет? – делано удивился Баурджин.

– А что, есть разве?

– Ну-ка, глянь в моих переметных сумах. Глянь, глянь, не стесняйся… Видишь там бурдючок?

– Неужели…

– Доставай! Меньше слов, Гамильдэ, а больше дела! Эй, Кооршак, Юмал, подходите, уважаемые, садитесь. Да, и мальчишек позовите, как напоят табун.

Замечательный оказался кумыс! В меру кислый, вкусный, хмельной – тоже в меру. Такой кумыс только ханам пить!

Они сидели на бережку, десятник Баурджин из рода Серебряной Стрелы и его люди, неспешно пили кумыс, смеялись, болтали, глядя, как плещется на мелководье серебристая рыбья молодь…

Дубов так расслабился, отдыхая душой, что аж песню стал вполголоса напевать:

– Эх, хорошо в стране советской жить!

Потом подумал, что это, наверное, не совсем правильно – какая ж тут советская страна? Так что же тогда – «хорошо в стране монгольской жить», что ли?