На самом деле ему десять, но не разбивать же последние надежды младшего брата. Всё-таки первая любовь.

– Только помни, Лула: ты ничего не знаешь, я тебе ничего не говорила. Не выдашь?

Она торжественно произнесла: «Честное индейское, клятва на крови, жизнью клянусь». Я ещё предложила три раза плюнуть, но это уже было слишком.

Вечером я заметила, что Гарри пишет письмо.

– Привет, малышка.

– Гарри, а ты когда-нибудь целовался?

– С чего это ты?

– Просто хочу узнать.

– Один раз, – улыбнулся брат. – Дело хорошее.

– И что в этом такого хорошего?

– Подожди, сама узнаешь.

– А с кем ты целовался?

– Кэлли, не могу тебе сказать. Это не по-джентльменски.

– Почему нет? Мне можно, я умею хранить секреты, – не вполне в этом уверена, впрочем. – С Минервой Гудекер?

– Нет, не с ней. Но она мне позволила взять её за руку.

– Тебе понравилось?

– Очень. А теперь убирайся.

– А в этом что хорошего?

– Отстань, малыш-плохиш, – он, казалось, погрузился в воспоминания.

– Ты по ней сохнешь? Вздыхаешь по ней? – если мы навсегда избавились от этой противной Минервы, томные вздохи – просто дань романтике.

– Одно время вздыхал.

– А теперь?

– Больше не вздыхаю. Может, ты теперь оставишь меня в покое?

Я уж собралась уходить, но он меня окликнул. И глянул хитро.

– Откуда такое любопытство? Мальчик завёлся? Первая любовь? А чего секретничаешь?

– Нет, нет, нет, – я подавилась смешком. – Нет.

– Почему бы и нет? Придёт день, и за тобой явится прекрасный принц с хрустальным башмачком.

– Ни за что! – я бросилась брату на шею. Даже плакать почему-то захотелось. – А зачем вообще люди женятся? Зачем мне выходить замуж? Почему мы не можем все остаться дома?

– Не плачь, сестрёнка. Придёт время, и ты начнёшь мечтать о своей собственной семье.

Я уткнулась в его жилетку.

– Мне все говорят «придёт время». Надоело, хуже горькой редьки.

– Мне тоже так говорили в своё время.

– Тебе тоже?

– Раздражает ужасно. Так всем говорят, и я вот тебе повторяю. Ну, давай причешемся. Смотри, как растрепалась.

– Гарри, – я тщательно подбирала слова. – Как ты думаешь… я смогу стать учительницей?

– Учительницей? Ты правда хочешь? – Он всё возился с бантом.

Нет, но даже ему я боялась сказать, чего хочу.

– Получится у меня, Гарри?

– Почему бы и нет. А ты с мамой и папой разговаривала?

Я предпочла не ответить.

– Может, мне лучше стать… ну, не знаю, телефонисткой?

– Почему бы и нет. Если руки вырастут длинные. Стой смирно, дай завязать ленту. Готово.

– Гарри, а я могла бы быть, – я замолчала, потом начала снова, стараясь говорить как можно спокойней: – А учёный бы из меня получился?

– Учёный? Ну, это немножко труднее себе представить, как тебе кажется?

Я поглядела ему прямо в глаза. Важный вопрос, важный ответ, глаз отводить нельзя.

– А, понятно. Дедушкино влияние. Это он тебе голову морочит? Ты его больше слушай. Не торчи у него всё время. Сама понимаешь, Кэлли, такое даже вообразить трудно.

– Почему? – голос ровный-ровный. – Что тут такого невообразимого?

– Потому что я не знаю ни одной женщины-учёного. На что ты будешь жить? Где работать? Выйдешь замуж, заведёшь кучу детей и забудешь про эти глупости. Представляешь, жить в собственном доме…

– Я и так живу в собственном доме.

– Ты же понимаешь, что я имею в виду.

Я снова взглянула ему в глаза и сказала:

– Гарри, если я решу быть учёным, ты будешь мне помогать?

– В чём помогать?

– Ещё не знаю, – плана-то у меня пока не было. – Просто помогать. Если понадобится.

– Не знаю даже, что сказать, малышка. Я не говорю «нет», – поправился он, взглянув на меня. – Я просто не понимаю, чего ты хочешь.

– Это для меня очень важно…

– Чем смогу – помогу. Ты же знаешь. Хотя ты этого не заслуживаешь. Наябедничать маме про мисс Гудекер! А теперь проваливай. Мне надо дописать письмо.

Я с удовольствием поменяла тему.

– Любовное письмо?

– Не твоего ума дело.

– Ты пишешь Ферн Спитти?

– Убирайся.

Приятно поболтали. Не то чтобы он обещал мне помогать, но и не отказался наотрез. Теперь пора поговорить с дедушкой. Лула и Гарри – просто репетиция. Нельзя вечно откладывать.

Я чмокнула Гарри в макушку и вышла на веранду. Все уже собрались в ожидании первого светлячка. Стало прохладно, и куда меньше мошкары. Скоро все насекомые попрячутся. Пора уже, потому что «Светлячок Фентресса» совсем запачкался и истрепался.

Дедушка сидел в плетёном кресле-качалке на дальнем конце веранды. Хорошо, что он сам по себе. Я взяла Дневник и карандаш и устроилась на стуле рядом. Когда дедушка затягивается, кончик его сигары вспыхивает, как большой, жирный светлячок. Вот-вот прилетят остальные и закружатся вокруг, посылая любовные сигналы. (Вопрос для Дневника: а что, если светлячки перепутают сигару с представителем своего вида? Страшная, если не роковая ошибка.) Мы сидели в молчании, пока дедушка вдруг не сказал:

– Кэлпурния, что ты имеешь против этого кресла?

Только тут я сообразила, что проковыряла карандашом дырку в ручке кресла.

– Давненько я тебя не видел, – заметил дедушка.

– Меня натаскивают на повариху. Вернее, на жену.

– О да, и мы все наслаждаемся плодами твоих трудов.

– Я на комплимент не напрашивалась, – мне стало грустно.

Мы ещё посидели в молчании. Комар жадно пил кровь из моей лодыжки, и это только добавляло мне скорби. Я его не заметила, и он втихомолку напился крови и превратился в летающую кровавую – моя кровь – капельку. Комар приземлился на пол, и я топнула на него ногой. Он попытался взлететь, но слишком отяжелел от крови. Я его придавила краем башмака, кровь брызнула на серую краску пола. Эх, комар, тебя сгубила жадность. Я поразмышляла на эту тему. И хорошего может быть слишком много. Вот доказательство – прямо на полу. Комар (вернее, комариха) был весьма успешен в деле добычи пропитания, но до глубокой старости не дожил и тихой кончины в окружении множества внуков не сподобился. Приспособлен он или неприспособлен? Может, это и не имеет значения вообще, может, обо всём надо забыть, – посмотрим, что сейчас дедушка скажет. Может, он тоже скажет, что надо до конца жизни заниматься тягомотным домашним хозяйством.