Тем необъяснимей была эта полнейшая невозможность соприкосновения, эта вечная немотствующая мука косноязычия… И главное стремление, охватывавшее ее в присутствии Петры, было – бежать, бежать прочь, потому что слишком невозможно быть рядом. Только Петра не пускала. Петра говорила: «Я тебя люблю. Мне тебя не хватает. Я по тебе скучаю. Ты – человек мне едва ли не самый близкий».

Сердце падало: самый близкий? «Едва ли» проглатывалось совершенно, мало ли, всегда страшно договорить, всегда хочется хоть тропку для отступленья, но это ж Петра была, о каком еще недоговоре, о каком отступленье могла идти речь – тогда Аня этого не учитывала, несчетно забывая, с кем имеет дело, и при каждом новом напоминании поражалась, вздрагивала: ах да, это же Петра, как можно было забыть!

И снова допрашивала батюшку.

– Скажите, что она за человек? Я не могу. Я не понимаю.

Вздыхал отец Антоний.

– Я сам не понимаю. И много раз я и ей это говорил: я отказываюсь понимать! Что ты хочешь от меня услышать? Да я в жизни не встречал человека более странного, более непонятного, и думаю, никогда уже не встречу. Она ведь правда не от мира сего. Но в каком-то ином смысле. И это проявляется во всем, и это так нелегко бывает вместить, что иногда я и сам не могу с ней общаться. Иногда мне делается это непереносимо тяжело! И тогда я прерываю всякое общение с ней.

– Но почему же, почему ты его все-таки обязательно возобновляешь? Я знаю, я не могу так спрашивать, но это единственный раз, один раз мы можем поговорить нормально, ты можешь сказать мне правду?

– Какую правду?

– Она нужна тебе?

– Она? – снова тяжкий вздох на том конце трубки. – Может быть, наоборот. Посмотри, она совсем одна, у нее нет друзей, и тот единственный человек, которому она может раскрывать эту свою странную душу, – голос его вдруг слабеет, – этот человек – я. Говорю тебе, мне часто это бывает очень трудно, но в этом я не могу человеку отказывать.

То давнее объяснение странно смягчило тогда Аню, то, что ее собственное присутствие в жизни Петры не нарушало ее одиночества, она приняла как должное, дело было не в том, из того разговора она поняла вдруг с удивлением и тихой радостью, что духовный отец ее действительно добр. Что вот, хотя он Петре давно и не духовник, остается ответственность, остается эта связь, ведь кто не знает – близкие люди не расстаются, им все равно никуда не деться друг от друга. И он помогает, он снисходит, он все равно священник.

Но сейчас Петра снова что-то скрывала от нее. Зато и у Ани был теперь свой секрет. И пока она добиралась до дома, раны от встречи в магазине почти затянулись. Поднимаясь на свой этаж, Аня уже улыбалась. Я влюбилась, Петра! Но тебе не скажу.

Через две недели иссякли и свет, и счастье. Целые дни он был теперь занят – на службах, на требах, разъезжал по городу по своим пастырским делам, иногда до позднего вечера, а она сидела дома.

В конце июня мама достала из почтового ящика сразу два длинных заморских конверта – из двух канадских университетов. Аня разорвала первый – легчайший запах отделился от голубоватой бумажки с плывущей водными знаками университетской аббревиатурой – запах хорошей бумаги и чего-то еще тонкого, неуловимого, нездешнего. «Так вот и пахнет заграница», – думала Аня, нюхая письмо.

Оба университета предлагали ей учебу в аспирантуре и стипендию на три года вперед, но один был крошечный, в небольшом городе и надеялся, что она будет еще три часа в неделю преподавать русский язык, зато другой был University of Toronto и ничего от нее не хотел – чтобы только она у них училась. Аня сразу же выбрала его. Все-таки столица, и потом Toronto Slavic Quarterly – журнал, о котором она слышала, хотя в руках никогда не держала. Родители радовались, как дети, их исход планировался в конце августа, все вещи давно были собраны, квартиру решено было сдавать. В июле они отправились на дачу – попрощаться с имением.

Она снова осталась дома одна. Бескорыстие кончилось, батюшка стал ей нужен всегда, каждый миг, она считала часы и боялась выйти из квартиры – он позвонит.

Дни проходили не очень плодотворно. Утром она просыпалась с мыслью, что впереди новый день, а у нее такая тяжесть на сердце, которую почему-то нельзя сбросить и которая едко, недобро сжигает внутренности. Она медленно вспоминала, какая тяжесть. Сердце и счастье ее, любовь ее была неизвестно где. Каждое утро снова.

Она поняла, что такое боль души. Болит душа – это вот так, как у нее сейчас. Это когда нельзя забыть о ней ни на минуту – что бы ты ни делал, что бы ни говорил. Это значит, так будет всегда – вчера, завтра, вечно. И как-то надо это перенести, переплыть эту темную реку страдания. Но как? Как победить постоянную внутреннюю схваченность, сжатость, немую мольбу, как бы и постороннюю от нее, так что хотелось даже ответить – что, ну что тебе? Ну ясно что. Ясно кто.

Боль была такой животной, такой нутряной, что способа облегчить ее не существовало. Можно было выкрикнуть что-то, можно было разрыдаться, написать стихи, пытаться как-нибудь выхаркивать ее хоть понемногу – но слишком поздно, она не доставалась, не выплескивалась ни в словах, ни в делах, ни в слезах – которые тем не менее по-прежнему вдруг начинали течь, без видимой причины, и так же неожиданно высыхали. В конце концов Аня перестала их замечать – душа жила теперь отдельной от тела жизнью, а она только бессмысленно, сквозь тупую дрему наблюдала за ней, и видела: выхода нет.

Ей хотелось, чтобы эта отравленность, затравленность перекинулась на голову, чтобы разгорелся бред, начались галлюцинации – тогда бы он обязательно пришел. Он пришел бы к ней и сел рядом. Ничего не надо, только чтобы ты зашел ненадолго. И просто был. Но даже в снах он ей не являлся. Она ведь все же спала по ночам, ложилась и только об одном молилась Богу. Приснись, приснись мне, пожалуйста, присни мне его, Господи Боже мой! Но не снился, не приходил. Что за зло ты против меня имеешь, что в эту неделю ты ко мне не приходил? Отчаянье скручивало все жестче, и невозможно было вынести, она застывала то в одной, то в другой комнате, сжавшись в комок, включая и выключая глупый телик. В какой-то момент, в припадке внезапно охватившей ее злобы, она начала бить кулаком по книжному шкафу – но книжки были упиханы так плотно, что сотрясение ничего не меняло. Шкаф только покачивался слегка. И вдруг раздался глухой стук. Выпал Овидий. Аня даже засмеялась нервно – старый сборник 1973 года, с переводами Михаила Гаспарова, читанный последний раз на первом курсе. Нет уж, она в эти игры не играет, все эти гаданья по книжке – детское язычество – ни за что. Книга лежала на полу – раскрывшись, глядя на нее черными линиями строк, и было что-то жалкое в том, как она открылась, как беспомощно призывала себе прочесть. Ладно уж, так и быть, Аня села на корточки, глянула на страницу: «Белый лебедь поет в час, когда судьбы зовут. / Я обращаюсь к тебе, хоть сама не надеюсь мольбою / Тронуть тебя, и пишу, зная, что бог не со мной»… Не со мной. Это было письмо Дидоны, она подняла томик, заглянула в оглавление. Ну конечно! Кроме этих душераздирающих писем возлюбленных и «Искусства любви», было здесь и «Лекарство от любви». Сам Бог ей послал этого язычника и озорника на помощь. Она села прямо на полу, поджав ноги, начала читать. А вдруг сквозь иронию и шуточки, вдруг сквозь всю эту тяжелую чувственность, «перезрелую фривольность», как говаривал когда-то Журавский, от которой в Овидии ее всегда тошнило, все же удастся вычитать мудрый совет? И в самом деле обнаружить лекарство? Но Овидий не рекомендовал влюбленным юношам ничего особенного. Ну бегство, конечно, в другой город, в путешествие – это она и так исполнит, еще немного – и окажется за морем, а сейчас, куда сейчас деваться? Еще Овидий советовал искать в любимой недостатки: «У подруги моей неизящные руки»… «Ростом она коротка»… Аня улыбалась, это было забавно, но совсем не про то. «С первой попавшейся ляг, угаси ею первую похоть». На этих словах она захлопнула томик и снова втиснула его в щель между книжками на полке. «С первой попавшейся ляг»…