И он выпроводил артистов с их куклами со двора.

Лишь два европейца оставили нам описание монголов до того, как резиденция ханов была перенесена в Китай. Один из них – монах Карпини, а другой – солидный Гильом де Рубрук, который мужественно скакал к татарам, почти уверенный, что его замучают до смерти. По поручению своего хозяина его величества короля Франции Людовика IX Святого он ехал не как эмиссар своего короля, а как посланник мира, в надежде, что завоеватели-язычники, может быть, воздержатся от войны с Францией.

В качестве попутчика с ним был до смерти напуганный собрат-монах. Они миновали Константинополь, и их окружили степи Азии. Рубрук промерз до костей и едва не умирал с голоду, проскакав 3 тысячи миль. Монголы снабдили его овечьими шкурами, валенками, сапогами и кожаными шапками. Они также подбирали для него сильную лошадь на каждый день длинного пути от Поволжья, поскольку он был дородный и тяжелый.

Он был загадкой для монголов – этот босой человек в длинной рясе, прибывший из дальней страны франков, который не был ни купцом, ни послом, который не имел оружия, не дарил подарков и не принимал вознаграждения. Вызывал любопытство облик этого тяжеловесного и истово верующего монаха нищенствующего ордена, бедствующего, но не униженного, приехавшего из разгромленной Европы увидеть хана. Он стал одним из длинной череды путников, совершивших путешествие на восток, в пустыню. Там побывали и русский князь Ярослав, и китайские и турецкие вельможи, и сыновья грузинского князя Георгия, и посланник халифа Багдада, и великие сарацинские султаны. А наблюдательный Рубрук описал для нас двор кочевников-завоевателей, где «бароны» пили кобылье молоко из инкрустированных драгоценными камнями кубков и скакали в овечьих шкурах, сидя в седлах с искусно выполненным золотым орнаментом.

Он так описывает свое прибытие ко двору Мункэ-хана:

«В день святого Стефана в декабре мы прибыли на широкую равнину, на которой не было видно ни холмика, а на следующий день нас привели ко двору хана.

Для нашего провожатого был выделен большой дом, и лишь маленький коттедж предназначался для нас троих, в котором едва помещался наш багаж, кровати и маленький очаг. Многие приходили к нашему провожатому с напитком из риса в бутылках с длинным горлышком, не отличавшимся от лучшего вина, разве что запахом. Нас вызвали и расспросили о нашем деле. Секретарь спросил меня, хотим ли мы, чтобы татарская армия помогла нам в борьбе с сарацинами, и это поразило меня, так как я знал, что в письмах его величества[21]не было никакой просьбы, и он лишь советовал хану быть другом всех христиан.

Затем монголы потребовали, чтобы я ответил, хотим ли мы заключить с ними мир. На это я сказал: «Не сделав ничего плохого, король Франции не дал повода для войны, если с нами воюют без веского на то основания, мы уповаем на Божью помощь».

При этих словах они, как видно, все были поражены, воскликнув: «Ты пришел не для того, чтобы заключить мир?»

На следующий день я пришел ко двору босым, и все вытаращились на меня с удивлением; но венгерский юноша, который оказался среди них, объяснил им, в чем причина. После этого несторианский христианин, который был главным секретарем двора, много расспрашивал о нас и мы вернулись в свои апартаменты[22].

По дороге, со стороны двора, обращенной на восток, я увидел маленький дом, с небольшим крестом над ним. Я этому обрадовался, решив, что там должны быть какие-нибудь христиане. Я смело вошел и обнаружил алтарь, украшенный золотистой тканью с изображением Христа, Девы Марии, святого Иоанна Крестителя и двух ангелов. Линии, обрисовывавшие контуры их тел, состояли из мелких жемчужин.

На алтаре был большой серебряный крест, сверкавший драгоценными камнями и инкрустацией. Перед ним горела лампа с восьмью огнями. За алтарем сидел монах-армянин, какой-то весь черный и тощий, облаченный в грубую длинную власяницу, опоясанный железной цепью.

Прежде чем поприветствовать монаха, мы пали ниц на пол с пением Аве регина и других псалмов. Монах присоединил свой голос к нашим в молитве. Затем мы присели рядом с монахом, перед которым горел огонь небольшого очага. Монах поведал нам, что он – отшельник из Иерусалима и прибыл на месяц раньше, чем мы.

Поговорив с ним немного, мы двинулись дальше к месту нашего ночлега и приготовили на ужин суп из мяса и проса. Наш проводник монгол и его приятели были в стельку пьяны, угостившись при дворе, и на нас почти не обращали внимания. Холод был таким пронизывающим, что к утру у меня были отморожены кончики пальцев ног, и я уже не мог ходить босым.

С наступлением морозных дней мороз не прекращался до самого мая, и даже тогда по ночам и утром бывали заморозки. И во время нашего там пребывания от холода, усиленного ветром, пало много животных. Люди при дворе принесли нам овечьи тулупы, штаны и обувь, которые приняли у них мой спутник и переводчик{7}. Пятого января нас доставили ко двору.

У нас спросили, в чем будет состоять выражение нашего уважения хану, и я сказал, что мы приехали из далекой страны и с их позволения прежде всего прославим в песнопении Господа, благодаря которому мы находимся здесь целые и невредимые, и потом готовы делать для хана все, что только он возжелает. Потом они пошли к хану и передали ему то, что мы им сказали. Вернувшись, они привели нас ко входу в залу и у порога подняли вверх закрывавший вход войлок, а мы запели A solis ortus cardine.

Они обыскали нас, чтобы узнать, не спрятано ли у нас на груди какое-нибудь оружие, и заставили нашего переводчика оставить свой пояс с ножом у одного из стражников у двери. Когда мы вошли, нашему переводчику велели встать у сервированного стола с кобыльим молоком, а нас усадили на скамью перед женщинами.

Весь дом был обвешан дорогими тканями, в середине был очаг, огонь в котором разводили, используя в качестве топлива сухие колючки, кривые древесные корни и коровий навоз. Хан сидел на кушетке, покрытой светлым блестящим, как кожа тюленя, мехом. Это был человек с плоским носом, среднего роста, примерно сорока пяти лет, а одна из его жен, прелестная маленькая женщина, сидела рядом с ним. Также и одна из его дочерей – молодая женщина с грубыми чертами лица – сидела на кушетке возле него. Этот дом принадлежал ее матери, которая была христианкой, и теперь ее дочь стала его хозяйкой.