Я хотела было уже войти в дверь, но Хатидже-ханым схватиламеня за руку.

— Погоди, дочь моя.

Я даже испугалась. Старуха пробормотала короткую молитву исказала:

— Ну, дочь моя, теперь произнеси «бисмиллях» [46] и ступисначала правой ногой.

В нижнем этаже было темно, как в пещере. Старуха, невыпуская моей руки, потащила меня по узкому каменному коридорчику. Мы поднялисьпо темной лестнице, ступеньки которой от ветхости ходили ходуном. Верхний этажпредставлял собой убогую прихожую и огромную комнату с наглухо закрытымидеревянными ставнями. Это была та самая удобная квартира для преподавателей,которой поспешил меня обрадовать заведующий отделом образования.

Хатидже-ханым поставила мой чемодан на пол, вытащила изстарой печки в углу, заменяющей шкаф, лампу и зажгла ее.

— В этом году тут никто не жил, — сказалаона. — Потому так пыльно… Но ничего, если аллаху будет угодно, завтра чутьсвет я приведу все в порядок.

Выяснилось, что эта женщина прежде учительствовала вЗейнилер. После реорганизации школ вилайетский отдел образования пожалелстаруху, не выбросил на улицу, а оставил по-прежнему при школе, положив оклад вдвести курушей. Словом, это была наполовину учительница, наполовину уборщица.Хатидже-ханым сказала, что отныне она будет делать то, что я прикажу.

Я понимала, бедная женщина побаивается меня. Как-никак ябыла ее начальницей.

В двух словах я постаралась успокоить ее и приняласьосматривать свое жилье.

Грязные обои превратились от времени в лохмотья; черныйдеревянный потолок, сгнивший от сырости, прогнулся; в углу стояла ободраннаяполуразрушенная печь, а рядом — покосившаяся кровать.

Итак, моя жизнь отныне должна проходить в этой комнате!

Мне было трудно дышать, словно я попала в подвал.

— Дорогая Хатидже-ханым, — сказала я. —Помоги мне открыть окно. Одна я, кажется, не справлюсь.

Старая женщина, видимо, не хотела позволять мне что-либоделать. Повозившись с щеколдой, она распахнула ставни. Я глянула, и у меняволосы встали дыбом от ужаса.

Перед домом было кладбище. Среди кипарисов, верхушки которыхеще озарялись вечерним светом, красовался лес надгробных камней. Чуть подальшетускло поблескивало болотце, поросшее камышом.

Старая женщина глубоко вздохнула:

— Человек еще при жизни должен привыкнуть, дочь моя…Все мы там будем.

Сказала ли это Хатидже-ханым без всякого умысла или хотелауспокоить меня, заметив на моем лице страх и смятение, не знаю. Я постаралась взятьсебя в руки. Надо было быть мужественной, и я спросила как можно спокойнее,даже с наигранным весельем:

— Значит, здесь кладбище? А я не знала…

— Да, дочь моя, это кладбище Зейнилер. Осталось спрежних времен. Теперь покойников хоронят в другом конце деревни. А здесь ужевроде историческое место. Пойду зажгу светильники у гробницы Зейни-баба. Сейчасвернусь.

— Кто такой Зейни-баба, Хатидже-ханым?

— Святой человек был, да благословит аллах его имя.Покоится вон под тем кипарисом.

Бормоча молитвы, Хатидже-ханым направилась к лестнице. Досих пор я не знала, что во мне живет страх перед такими вещами. Но в ту минутумне почему-то стало страшно оставаться одной в темной комнате, наполненнойзапахом кипарисов.

Я кинулась вслед за старой женщиной.

— Можно и мне пойти с вами?

— Пойдем, дочь моя, так будет еще лучше. Очень хорошо,что ты сразу по приезде посетишь благословенного Зейни-баба.

Через черный ход мы вышли на кладбище и двинулись срединадгробных камней.

Иногда во время рамазана[47] или накануне праздников теткиводили меня на наше семейное кладбище в Эйюбе. Но только здесь, на темномкладбище Зейнилер, я впервые в жизни поняла: смерть — это нечто страшное итрагическое.

Надгробные камни тут были совсем иные, чем я видела прежде.Они стояли очень ровно, словно шеренги солдат: высокие, прямые, с гладкими,плоскими верхушками, совершенно черные. Прочесть надписи на них былоневозможно. Только кое-где я различала крупные буквы: «О, аллах…»

В детстве мне приходилось слышать сказку. За далекими горамидвигалось древнее войско, чтобы похитить какого-то юного султана. Днем солдатыпрятались в пещерах, а ночью продолжали свой путь. Чтобы их не заметили втемноте, солдаты плотно закутывались в черные саваны. Так они шли многиемесяцы. Наконец в ту ночь, когда войско должно было напасть на город, аллахпожалел юного султана и превратил всех солдат, готовых двинуться на штурм подпокровом ночи, в черные камни.

Глядя на черные надгробные столбы, выстроившиеся рядами, явспомнила эту старую сказку.

«А вдруг это и есть та самая сказочная страна, где солдаты,закутанные в черные саваны, превратились в камни?» — мелькнуло у меня в голове.

— А кто такие эти Зейнилер[48], Хатидже-ханым?

— Я тоже не знаю, дочь моя. Когда-то эта деревняпринадлежала им. Сейчас от них не осталось ничего, кроме минарета. Даблагословит аллах их память. Они были добродетельные люди. Главным у них былЗейни-баба. Сюда приносили больных, которых никто не мог исцелить. Я знаю однуженщину, которая была разбита параличом. Сюда ее принесли на руках, а ушла онасобственными ногами.

Усыпальница, в которой лежал Зейни-баба, была сооружена подогромным кипарисом в конце кладбища. Каждую ночь Хатидже-ханым зажигала здесьтри лампадки. Первую — на ветке кипариса, вторую — возле двери усыпальницы,третью — у самой гробницы.

Усыпальница представляла собой глубокую яму, сверхузасыпанную землей. В этой яме, как говорили здесь, Зейни-баба томился семь лет,не видя солнечного света. Когда он умер, никто не посмел прикоснуться рукой кего священному телу. Уже потом над его останками соорудили гробницу.

Хатидже-ханым зажгла два светильника и показала мне лестницус несколькими ступеньками, которая вела в яму.

— Спустимся вниз, дочь моя, — сказала она.

Я никак не могла решиться.

Хатидже-ханым повторила:

— Спускайся, дочь моя. Коль ты пришла сюда, грешно невойти. Если у тебя в сердце есть какое-нибудь желание, попроси Зейни-баба, ионо исполнится.