— Вон за теми скалами. Видишь, белеют вдали?

— И не жалко ребят? Как же они ходят туда зимой, вснег?

— Привыкли. Когда нет слякоти, они добираются тудаменьше чем за час. Но в дождь, грязь или буран им приходится туго.

— Хорошо, а почему вы их не учите здесь?

— Разве можно, чтобы мужчины и женщины занималисьвместе?

— Какие же это мужчины?

— А как же, дочь моя! Это уже большие парни, им подвенадцать — тринадцать лет. — Хатидже-ханым на мгновение запнулась,видно, хотела сказать что-то еще, но не решалась. Потом пересилила себя: —Особенно это невозможно теперь…

— Почему?

— Ты слишком молоденькая учительница… Вот поэтому, дочьмоя.

Стамбульцы говорят: «Честная женщина и от петуха бежит».Очевидно, наша Хатидже-ханым была как раз из такой породы.

Я промолчала и занялась делами.

Важной частью школьного инвентаря, добытого заведующимотделом образования «ценой больших жертв», было также и несколько старыхбезобразных парт. Но странно! Они были свалены в углу класса, и никто, видимо,не считал нужным ими пользоваться.

— Почему вы это сделали, Хатидже-ханым? —полюбопытствовала я.

— Это сделала не я, а прежняя учительница, дочь моя.Дети не привыкли сидеть за партами. Наука не идет в голову человеку, когда онвосседает на возвышении, словно на минарете. Учительница побоялась выброситьпарты из школы, мог ведь приехать инспектор или еще кто-нибудь из начальства. Новичковмы сажаем все-таки сначала туда. А потом, когда они начинают учиться,пересаживаем вниз, на циновки.

Я попросила Хатидже-ханым помочь мне. Мы вымыли пол, убралициновки, расставили парты, и хлев стал хоть немного походить на класс.

По лицу Хатидже-ханым было видно, что она недовольна. Новозражать старая женщина не осмеливалась и делала все, что я говорила. Мнехотелось поскорей управиться с уборкой.

Я еще не успела вымыть руки, как начали сходиться ученицы.Девочки были одеты бедно, убого. Почти все были без чулок, на голове — плотноповязанные старые, драные тряпки бязи. Стуча деревянными сандалиями, одетымипрямо на босу ногу, они подходили к дверям класса, снимали свои деревяшки иставили рядком у порога.

Увидев меня, девочки пугались и, смущенные, останавливалисьв дверях. Я попросила их подойти ближе, но они закрывали лица руками ипрятались за дверь. Мне пришлось за руки, насильно втаскивать их в класс.

Подходя ко мне, они закрывали глаза и целовали мою руку. Этобыло так потешно, что я чуть не рассмеялась. Очевидно, так было принято вдеревне. Каждый поцелуй сопровождался смешным причмокиванием, и рука моястановилась мокрой от их губ.

Стараясь подбодрить девочек, я говорила каждой несколькотеплых, ласковых слов, но все мои вопросы оставались без ответа. Дети упрямоотмалчивались. Было от чего прийти в отчаяние. Они долго кривлялись и ломались,но под конец мне все-таки удалось узнать их имена:

— Зехра…

— Айше…

— Зехра…

— Айше…

— Зехра…

— Айше…

Господи! Сколько в этой деревне девочек по имени Зехра иАйше!

Смешного во всем этом мало, но невольно в голову мнеприходили забавные мысли. Например, приедет инспектор и захочет познакомиться смоими ученицами. Я моментально ему доложу: «В классе девять Айше и двенадцатьЗехра». А можно сделать так: всех Айше посадить по одну сторону класса, а Зехра— по другую. Или вот еще… Когда мы будем играть в мячик (а я решила устраиватьна переменах для детей игры в саду), можно быстро разделить класс на двегруппы, стоит только крикнуть: «Все Айше — направо, все Зехра

— налево!»

Я не могла удержаться, чтобы не позволить себе новоеразвлечение. Когда приходили новые девочки, я спрашивала:

— Дочь моя, ты Зехра или Айше?

Очень часто мои вопросы попадали в цель. Смелее всехоказалась маленькая черноглазая девчушка с пухлыми щеками. Она взглянула наменя удивленно и спросила:

— Откуда ты знаешь, как меня звать?

Я рассадила своих учениц по партам и попросила их хорошенькозапомнить, кто где сидит. Надо было видеть бедняжек, как беспомощно болталисьих ноги, какие у них были странные позы! Казалось, они сидели не за партами, ана ветке дерева или скате крыши. Когда я отходила к кафедре, они, не спуская сменя глаз, медленно подтягивали под себя свои грязные ноги, напоминая мнечерепашек, прячущих лапы в панцирь.

Что поделаешь? Постепенно привыкнут.

Одно меня сильно поразило: девочки были очень застенчивы. Отних, как от деревенских невест, невозможно было добиться ни одного слова. Ностоило моим ученицам открыть учебники, как класс огласился громкими воплями.Оказалось, они привыкли читать хором, не жалея горла. В класс приходили всеновые и новые ученицы, шум усиливался, и голова моя пошла кругом.

Я спросила у Хатидже-ханым:

— Они все время так занимаются, надрывая глотки? Какойужас! Разве можно это выдержать?

Хатидже-ханым удивленно посмотрела на меня.

— Ну конечно. А как же иначе, дочь моя? Это школа.Можно ли обтесать бревно, не взмахнув топором? Чем громче они кричат, тем лучшеусваивают урок.

Уже почти все парты были заняты. Я что было силы стукнуларукой по кафедре, которая, пожалуй, была единственной новой красивой вещью вшколе, хотела приказать, чтобы дети занимались молча. Однако никто не обратилна меня внимания, никто не поднял головы. Наоборот, класс загудел еще громче,точно улей, потревоженный камнем:

«…Эузюбил-ляхи-эбджед-хеввез-хутти-джим-юстюн,дже-джим-эсре-джи…»

Я поняла, что мне предстоит изрядно помучиться, пока удастсяперевоспитать ребят. Но я не сомневалась, что добьюсь успеха.

— Хатидже-ханым, — обратилась я к старойженщине, — занимайся с ними сегодня как обычно. Я не приступлю к занятиям,пока не наведу порядка в классе.

Хатидже-ханым настороженно посмотрела на меня.

— Дочь моя, я учу детей тому, что вижу. Откуда намзнать то, что знаешь ты? У меня ведь нет школьного образования…

Только потом я сообразила, что хотела сказать беднаяженщина. Она решила, что ей устраивают экзамен. Старушка так боялась потерятьсвои двести курушей!..

Хотя день был солнечный, некоторые девочки явились в школу,закутавшись с головой в старые покрывала. Я спросила у Хатидже-ханым, зачем онитак сделали.

Этот вопрос опять удивил старуху.