Язык у него вдруг стал заплетаться. Он напомнил цветных стариков алкоголиков, слонявшихся по южной части Бил-стрит. Чтобы не видеть Джорджа, я отвел взгляд — и снова увидел с отвращением нашего благородного дикаря. Он добрел до берега ниже по течению и стоял там, странно согнувшись и бормоча какую-то песню песку. Спутанные волосы его торчали во все стороны, как у орангутангов, которых мне случалось видеть на карнавалах. Набедренную повязку он сдвинул на сторону и разглядывал себя при лунном свете — блох искал? раны? или сморщенный огрызок, чтобы пописать? Я сунул руки в карманы и наблюдал за ним, порядком разочарованный. Когда пальцы наткнулись на его большую монету, я вынул ее и отшвырнул. Если этим обогатил меня сильный талисман, тогда ну его. Сандаун не замечал публики, следившей за его непристойной возней.

Он повалился на бок и лежал в той же согнутой позе, как горгулья, рухнувшая со стены собора. Луиза всхлипывала рядом со мной.

— Хотя бы до суши добрался, несчастный, — сказала она. — Ладно, дедушка Флетчер, теперь примемся за твою тушу, — Луиза подняла юбки и пошла к нему по воде, не думая о голубых своих ботинках. Когда вода дошла до их верха, она протянула ему кнутовище, — Хватайся, пока тебя не унесло, как сухую коровью лепешку. Хватайся, говорю! Вы мне до смерти надоели, дураки, — сдохнете от старости, так и не повзрослев! Говорила тебе, не лезь в эту ерунду. Слышали ведь, какой из-за вас шум. С духами они говорили, видишь ли! А я говорю, черт вам, шутам своим, нашептывал…

— Да-м, — Джорджа трясло. Он ухватился за ременный кнут и был отбуксирован по черной воде на берег. — А с кем еще рогатому пошептаться?

Привязав лошадей к тележке, мы повезли два мокрых тела домой. Я отнес бесчувственного Сандауна к ограде позади его вигвама и в сидячем положении прислонил к слеге. Луиза привязала рядом его коня. Мы бросили несколько комьев в вигвам; вышла женщина в одеяле и посмотрела на нас. Потом, ни слова не сказав, вывела еще пяток женщин, закутанных в одеяла, и мы сбыли им нашего подопечного. Когда его вносили в вигвам, он по-прежнему был согнут в позе самообследования.

Джордж, наоборот, был вял, как вареная макаронина. При его худобе и видимой пустотелости я один не смог внести его в сарай. Он вел себя как длинный пузырь с водой. Я поднимал на плечи один конец, а он перетекал в другой, на землю. Пришлось мне и его преподобию взять Джорджа под мышки, а Луизе — за ноги; но и тут он несколько раз утекал у нас из рук, прежде чем нам удалось уложить его на тюфячок, постеленный Луизой на сене. Луиза сказала, что оставшихся постельных принадлежностей хватит и для меня, но мне так же мало хотелось провести испорченную ночь в сарае Джорджа Флетчера, как в вигваме Джексона Сандауна. Я стал седлать коня.

— Знаю отличную нору, — сказал я Луизе и старику, — Единственное место, где мне удалось поспать спокойно с тех пор, как я приехал в этот сумасшедший город.

Когда я уезжал в темноту, они спорили, кому вернуться на поезд, а кому остаться здесь, проследить, чтобы Джордж не утек окончательно в небытие.

Сегодня воскресенье. Утром я вышел из больницы и подремал на жарком солнышке с Номером Девять и Милой Молодой Мисс. Молодая Мисс верующая, а Номер Девятый неверующий. Но кто его упрекнет? Он съел до дна коробку старого попкорна в карамели и не нашел приз. Теперь ищет в крошках, осыпавших грудь его красной футболки «ВЫЖИВЕМ». И кто не стал бы верующим, будь он одарен от природы таким оборудованием, как Молодая Мисс? Она развязала верх полосатого передника, чтобы задрать футболку и подставить солнцу животик. А футболка белая — та, которую она выиграла в «Пусть брыкается». Когда подол поднят, единственное, что можно прочесть: «ПУСТЬ МОИ ВИСЯТ НА ВОЛЕ». Наша скамейка отражается в окнах больничного вестибюля за свежеподстриженным газоном: красное, белое и голубое — мои отбеленные джинсы. Мы могли быть на плакате «Американского братства». Из забытья нас выводит резкий женский голос.

— СПЕЙН! — (У меня мелькнула дикая мысль, что это Надин Роуз.) — СПЕЙН, ДЖОНАТАН!

Это тетка Молодой Мисс. Она увидела нас и идет по газону походкой старшей сестры. Молодая Мисс едва успевает завязать нагрудник фартука. Номер Девять на всякий случай прячет пустую коробку за скамью.

— Ему сделают трепанацию, — говорит она нам. — Просверлят маленькое отверстие, чтобы выпустить кровь из опухоли, снять давление. Понимаете?

Я киваю — да, и большой палец ноги дергает сочувственная судорога.

— Сюда вылетает нейрохирург из больницы в Спокане. Шансов мало, но кто знает.

Заслонив глаза, она смотрит поверх наших голов в сторону города. Издалека слабо доносятся выкрики: карнавальные рабочие разбирают аттракционы.

— На энцефалограмме есть обнадеживающие кривые, — продолжает она, по-прежнему щурясь, — И врачу показалось, что он шевельнулся, когда меняли капельницу. Но вряд ли это вселяет большую надежду… хотя, говорю, кто знает? Вы можете подождать на втором этаже, перед хирургическим. Только чтобы без сигарного дыма и перегара. А ты, юная леди, завтра хотя бы лифчик надень. Ты должна быть похожа на волонтера Красного Креста, а не на девицу из мюзик-холла.

Она поворачивается и идет обратно, прокладывая белыми туфлями чистую тропинку в скошенной траве. После нее остается запах, такой же чистый и свежий. Выстиранного белья. Я мог бы проследить ее маршрут с закрытыми глазами.

В тот третий и последний день солнечный луч опять нашел меня под землей. Успокоительно пахло стираным бельем. Уснул я, едва успев лечь на скамью со стопками сложенного белья, даже сапоги не смог снять. Проснулся опять совершенно голый. Передо мной неподвижно, как фарфоровая кукла, стояла Сью Лин с фарфоровым чайником и чашкой на фарфоровом подносе. Можно было подумать, что стоит так уже год — если бы не пар над чаем. Я схватил простыню, прикрыл себя и улыбнулся.

— Доброе утро, Джон Э. Вы хорошо много спали?

Я ответил, что спал хорошо, но не очень много. Выпил чай; она налила вторую чашку. Я увидел свою одежду на другой скамье, выстиранную, высушенную и сложенную. Как ей это удавалось — без солнца, без веревки, — было такой же загадкой, как и то, что она ухитрялась раздевать меня спящего.

Я выпил вторую чашку, потом третью — чтобы послать ее за новым чаем, а самому одеться.

Горячее питье прогнало туман из головы, и стали вспоминаться вчерашние события. Воспоминания были безрадостные. Ни одной светлой картины. Поздний вечер на все набросил свою тусклую пелену. Мой порубежный Камелот, оказалось, населен крысами и поражен слабостью и алчностью. Прекрасную деву Меерхофф, ради которой я накануне радостно устремился бы к славе или погибели, больше интересовали скакуны, чем сияющий рыцарь из Нашвилла. Парочка паладинов, по стопам которых я стремился следовать, обзавелась глиняными ногами и, шатаясь, брела к позорному концу всех пьяниц. Я надеялся, что ошибаюсь. Я вовсе не желал им ничего плохого. Но и не желал того успеха, который пообещала им шайка «Дикого Запада», и мечтал, и молился о том, чтобы суровый свет утра побудил моих героев воспрянуть и отказаться от темных сделок, навязанных умягчителями. Эти мечты разбились, едва я подъехал к арене.