Они шли парами друг за другом, и ритмом бубнов поменьше и звоном сопровождали свои шаги. Две девы, начинающая и замыкающая шествие, трубили в большие рога, и высокие, глубокие вздохи оглашали долину. Но над всем этим гудел Белый бубен — огромный, гладкий до блеска и сам будто источающий свет. Его делали каждый год заново из шкуры яка, прошлогодней жертвы. Бубен везли на низкой тележке, он стоял, закрепленный в раме из прутьев, и две девы по очереди ударяли в него, рождая гул: гхум, бумм, думмм. Тележку вез черный козел с рогами, оплетенными красным войлоком, с золотыми ветвями на них; они качались при каждом шаге, как крона деревьев. Между рогов было золотое солнце. Привыкший к празднику, козел ступал спокойно и гордо, и люди понимали: вот новая весна рождается из земли, как и Солнце-олень некогда из земли народился.

Девы медленно проходили поляну, и люди стягивались за ними в молчании. Вот достигли они жертвенного камня и выстроились месяцем, установив бубен в центре. На какой-то миг все застыло и стало тихо, как зимней ночью, но вдруг обрушилась неистовая и громкая музыка: казалось, загремели и загудели все инструменты, которые делал когда-либо наш люд. Но уже через миг из этого хаоса явился стройный и быстрый ритм, а с краев полумесяца ринулись две девы с мечами наголо.

Стройные, сильные, с расписанными боевой краской лицами, с вьющимися волосами, они рождались вдруг из тех громоздких черных глыб, какими пришли сюда. Они врывались в круг и танцевали с оружием, с мечами, луком и стрелой, взлетали в воздух, затевали бой, потом отскакивали и становились в ряд, давая место другим, — и все это происходило так быстро, что не успевали люди заметить, как были сброшены шубы, как из черных теней являлись живые воины с серебряными поясами посвященных. А я не успевала различить их лиц, тщетно пытаясь узнать хоть кого-то, кого видела в чертоге. Но чем неистовее становился танец, тем сильнее стучала кровь у меня в голове, и я поняла, отчего не могла разделить веселье люда: я уже ощущала себя девой, посвященной Луноликой, уже была с ними. И, поняв это, я соскользнула с Учкту и стала протискиваться ближе.

Люди пропускали меня: все думали, что я иду к отцу и брату, они сидели в открытой кибитке сразу за кругом дев, наблюдая танец. Но я достигла центра и села на землю, как делали дети. Теперь девы пролетали надо мной, но и тогда не могла я узнать их. Будто огнем полилось на меня от их танца, от грома музыки с резкими вскриками флейт, и я поняла впервые то, что всегда говорила Камка: этим танцем девы делятся с людом силой, что хранят в чертоге.

Музыка сменилась, и вдруг откуда-то выехала нагая, белая, гладкая и прекрасная, как Луна, дева на белом коне в маске оленя и красной попоне. Она стала танцевать, а остальные принялись петь — без слов, то поднимая голос, то опуская, то замолкая, взвизгивая, вытягивая, выкрикивая, то монотонно затягивая просто: мммм. А дева показывала чудеса на своем коне: на небольшом пространстве круга она пускала его вскачь, резко останавливала, поднимала на дыбы, заставляла опуститься на колени, сама при этом откидывалась спиной на круп. Она поднималась в рост и прыгала на его спине, она танцевала, и конь танцевал с ней вместе, то ступая красиво, мелко, так что и не заметишь его шагов, то подпрыгивая, высоко поднимая ноги, отставив хвост и выгнув шею. Дева была непостоянна, как вода, что не умеет хранить форму; конь был послушен, словно глина, любую форму готовая принять. У меня захватило дыхание. Мне казалось, что я узнала Таргатай, но возможно, мне только хотелось так думать.

Когда всадница скрылась, музыка смолкла и родилась заново единым высоким звуком флейты. Он тянулся долго, как тихий сон, а девы вынесли и расстелили на землю, взрытую конем, большой черный войлок, а сверху покрыли его прозрачным пурпурным шелком — он трепетал, как живой огонь, пока они несли его. Только тут я заметила, что западный ветер стих; подняла глаза к небу: оно было чисто и звездно. Люди стояли сзади живой черной стеной, и я ощутила на миг себя не человеком самой по себе, а всей это глыбой, скалой люда, уходящей корнями в землю, а головой подпирающей Бело-Синюю высь.

Начались последние танцы — танцы смерти и воскрешения. Камка говорила нам, что, совершая их, девы всякий раз заново посвящают себя Луне. Под тихую, задумчивую мелодию флейты, под мерный, как дыхание земли, голос Белого бубна, выходили они одна за другой с мечом в руках, танцевали, а потом пронзали себя. Ни боли, ни страдания не отражали их лица в боевой раскраске. Глаза оставались спокойны и обращены к небу. Я сидела близко, я видела эти глаза. Ни звука не издавали они, извлекая из себя меч, ни капли крови не было на нем. Передав его подруге, они занимали свои места.

В этот момент меня словно не стало. Я смотрела на них, сменяющих друг друга, и видела предков, оставивших себя в сражениях, наших дедов, ушедших в Бело-Синюю высь в бою. Лучшей доли для воина нет. Потом я увидела тень, падающую от дев на жертвенный камень за ними, и мне показалось, что это рисунок там, а девы лишь затем сменяют друг друга, чтобы слиться с ним, стать тем единственным Воином, который живет во всех нас. И это так поразило меня, что больше всего на свете в тот миг мне захотелось подняться и сделать так, как они.

Но вот вышла последняя, и я отвлеклась от мыслей. Она станцевала, потом застыла и занесла меч — как все, строгая и красивая. В этот момент неожиданное движение поднялось среди людей, будто кто-то пробивался к кругу. Дева пронзила себя мечом, как и все, устремив себя к Луноликой, и тут раздался крик из темной скалы людей — вздох ужаса и одно слово: «Дочка!»

Дева извлекла меч. В свете костра мне показалось, что темно от крови его острие. Люди подались прочь, будто ограждаясь от беды. Дева опустила глаза на толпу, и я узнала ее — я видела ее в чертоге. Взгляд ее был странный. В глубине людской глыбы рыдала женщина; голос отдалялся, и толпа смыкалась, заглушая его; я поняла, что ее увлекают прочь.

Дева повернулась, отошла к Белому бубну, положила меч возле него, поднося жизни и смерти всех воинов Луне, и вернулась на свое место, в конец полукруга. Музыка смолкла, потом снова началось равномерное бормотание бубна: гхум, бум, дум, — и девы, став опять каменными изваяниями, двинулись обратно. Люди расступались перед ними и смыкались сзади, будто они шли в воде.

Однако в середине поляны толпа стала редеть. Все потянулись к своим кострам, одна я еще шла следом. Когда костры остались позади, я увидела, как последняя из дев вдруг качнулась и осела на землю. Те, что были при бубне, подбежали к ней и быстро положили на повозку. Я хотела кинуться им помочь, но одна из них так глянула на меня, что я остановилась. Они пошли дальше, возобновив ритм. Красный колпак положили на деву сверху, будто перечеркнули черный камень. Я повернулась и побрела к кострам, почти ничего не соображая.

Уже давно стих бубен, уже люди зажили обычной вечерней жизнью, как вдруг далеко что-то грохнуло, будто огромное дерево разорвало изнутри. Звук шел словно с неба, и многие так решили, дети завизжали и присели, прикрывая головы, будто что-то могло на них упасть. Погудело, нарастая волною, но быстро стихло, и ничего не обрушилось. Я озиралась, как все, не понимая, что это такое. Помню, мысль родилась, что так уходит в Бело-Синюю высь погибшая Луноликой матери дева. Но кто-то из охотников спокойно сказал: