Заметив мой взгляд, он обернулся и весело спросил:

— Ты серьезна, сестричка, будто не на праздник приехала. Улыбнись, Ал-Аштара, еще не в чертоге ты и не завтра тебе плясать Луноликой танец.

Меня поразили его слова. Я будто и забыла, что завтра привычная жизнь кончится. Смутилась и отвернулась от огня, и все мысли, что тревожили меня эти дни, вернулись снова.

Об Очи только и думала я: что решит она в последний день, уйдет ли к Зонару? Мне казалось, что одна я знала об этом, однако девы мои оказались прозорливы. Как-то на утреннем занятии спросила Ильдаза с насмешкой, не хочет ли Очи опять к матери в лес.

— Ты в людях пообвыклась. Верно, обратно и не захочешь. Там-то такого внимания неоткуда взять.

— Те! Вот еще! — поморщилась Очи. — Мне у вас душно, как в бане.

— А в тайге зимой тоже посиделки бывают? — спросила Ильдаза. — С волками да медведями сидите? Ты скажи, я приду, мне наши парни надоели. Чужих хочется!

В ее голосе была и насмешка, и вызов. Но Очи только усмехнулась:

— Приходи. Тайга быстро тебе покажет, где ээ-борзы зиму проводят.

— Ты все себя охотницей держишь, — не унималась Ильдаза. — Только ушел лучший охотник, ушел и выкинул тебя из головы, как старую шапку. Или ты думала, все мальчиком будет он на тебя смотреть?

Очи вспыхнула и глянула на Ильдазу быстро, словно та кинула в нее камень. На меня обернулась — не я ли подговорила такой разговор завести? — но я выдержала прямой взгляд: тайну ее крепко держала, хоть тяжелей собственной была она мне.

— Что говоришь? — сказала Очи сухо. — Нет разве других причин мужчине уйти в тайгу, как я одна?

— Не тот ветер, чтобы охоту затевать. Все с гор, а Зонар в горы. Видать, в голове у него ветер сменился.

— Наверно, сменился, — кивнула Очи с натугой, на Ильдазу не глядя. — Тебе-то что?

— Мне ничего. Это царевне надо заботу иметь, чтобы все мы возвратились к Камке.

Очи вскинула голову — на нее, на меня — хотела ответить, аж ноздри раздулись, но смолчала, села на лошадь и ускакала с холма.

— И что все молчат, будто я виновата? — с вызовом заявила Ильдаза. — Ты что молчишь? — обернулась ко мне. — Ты сама должна бы давно ей сказать, а тебе будто ничего не надо.

Я опешила от такого напора.

— Что ты хочешь от меня?

— Ничего мне не надо. Это тебе надо. Чтобы все мы к Луноликой пришли. Ведь так?

— А вам разве не хочется того же?

— Что хочется нам! За нас все духи решили. Ты вытянула нас, как щепки из кучи. Спроси сейчас у любой, кто хочет обратно в лес? Даже Очи не хочет. Одна разве ты, тебе только и надо.

— Вот о чем вы договорились, — удивилась я, но сердце мое неожиданно окрепло. — Хорошо. Скажите тогда, хотите ли возвращаться? И если нет, если держит вас кто-то здесь, я отпущу. Пока посвящение не прошли, вы свободны. Так что?

Но девы молчали. Растерянно, преданно смотрела на меня Согдай. Ак-Дирьи испугалась и пыталась не глядеть на меня вовсе. А Ильдаза скривила красивый капризный рот и сказала:

— Уходить, может, не хочется, но нет того, что бы держало. Не успели за зиму такого счастья найти. Разве только одна Очи. У нее спроси про Зонара. А мы свободны.

— Что вам Очи? — не выдержала я.

— Ты не ходила на сборы, Ал-Аштара, — вставила слово Ак-Дирьи. — Не видела, какие взгляды друг на друга они бросали. Если бы видела, так не говорила бы.

— Там только дурак не понял бы, — добавила Ильдаза мрачно. — А они, верно, думали: никто ничего не видал.

Я усмехнулась про себя: права была Ильдаза. И вот, уже сидя перед огнем в канун нового года, я это вспоминала и спрашивала саму себя: хочу ли уйти? И не решалась ответить, и рада была, что никто не спросил тогда у меня. Ничто будто бы не держало, но сердце томилось непонятно и горько. И разговор с Очи, когда глухим голосом спросила она: «Почему так дорого с нас берет Луноликая?» — все еще жил во мне. Она испугала меня тогда. Она уже будто знала, что мы теряем. Но я не знала и гнала от себя эти мысли. «В Бело-Синее дорога перед каждым своя расстелена», — так говорил отец. И я его слова повторяла, как горькую траву от головной боли жевала.

Ночью в долину спустился западный ветер. Не холодный, но резкий, он дул и гнал облака, они сменялись на небе вмиг, рождая зыбкое, тревожное чувство. Непостоянство несет западный ветер. Отец с главами родов на заре возжигали огонь на холме, жгли душистый можжевельник и вопрошали у духов; те сказали, что грядут неизбежные перемены для всех: и люда, и родов, и нашей, царской семьи. Так сказали духи отцу и двенадцати главам за много лет до самих перемен; так передал отец люду, спустившись с холма в долину и разжигая общий костер. Но и без этого, покинув утром шатер, я могла сказать то же самое: грядут перемены, и после них вся жизнь пойдет по-другому. Тревога стучала во мне. Но разве я могла что-то сделать? Разве кто-то способен изменить то, что уже решил Бело-Синий и вестником чего стал в то утро западный ветер?

В ярких одеждах, на конях в лучшей, золотом на солнце играющей сбруе, спускались люди в долину, и она закипала, как гигантский котел. Полы шуб и юбок летали на ветру, конские волосы на верхушках шапок у воинов развевались. Высокие прически замужних женщин кренились и качались, птички из кожи, войлочные шарики и фигурки из золоченой кости слетали с них, как перья; женщины пригибались, а дети лезли им на плечи удерживать прически или бросались врассыпную, подбирая безделушки, покинувшие головы матерей. Ветер играл с людьми в то утро. Ветер играл с хвостами коней, заплетенными в тугую косу, а гривы у всех были стрижены и убраны в золотые нагривники. Золоченые кабаньи клыки колыхались на груди у дорогих лошадей, как молодая трава в степи. У моей Учкту красной нитью был заплетен хвост, красные кисти свисали с нового седла, и ветер задувал их под брюхо, когда спускались мы с холма. Узда блестела золотом — как на войну спускались мы с Учкту от отцова шатра, сверху наблюдая собравшееся внизу море людей. Мы были каплей, готовой влиться в это море, — я и моя Очи, ехавшая со мною бок о бок.

Три другие мои девы ждали внизу. Все в украшенной к празднику одежде, на красивых конях — сердце радовалось смотреть на них. Ильдаза и Ак-Дирьи накрасили лица — белой глиной осветлили кожу, черным до переносицы подвели брови, глаза обвели по веку темно-синим, так что они казались огромными. Странно мне было видеть их лица такими.

— Праздник сегодня, — сказала на это Ильдаза, ничуть не смущаясь. — Последний наш среди людей день. Надо, чтобы все нас запомнили.

— Ты думаешь, нас не запомнят? — сказала я. — Луноликой матери дев помнят всегда.

— Кто же их помнит? Мертвый в кочевье — лишний груз, — сморщилась Ильдаза.

В ее лице, наглом от краски, мне было трудно читать настоящие мысли. Словно маска была на ней.