– Анфисьюшка-то шибко его жалела, – говорила Дарья, вспоминая о нелепой смерти Серьги на колхозной работе. – И Петруша знал, что она жалеет Серьгу. И второго сына своего Сергеем назвал…

Борис не вступал в разговор.

Он с удовольствием слушал бабушку Дарью, от которой всегда не хотелось уходить.

За разговорами время прошло быстро.

Солнце уж клонилось к закату, когда Осиповы простились с Дарьей, – обещали непременно заехать к ней на неделю-другую всем семейством.

Алексей спускался с заднегорского угора не по натоптанной тропинке, как все, а молодым березником, надеясь еще поломать грибов.

Он не ошибся: подберезовики встречались то тут, то там на плодородной земле Подогородцев. Он так увлекся, что не заметил, как спустился к самому Портомою и здесь, на свободном от леса бережку, сначала увидел корзину, полную грибов, а потом и саму хозяйку корзины.

Она сидела к нему спиной на большом камне у самой воды. А на другом камне разложила еду.

Это была та красавица, которую видел он вечером в покровском парке. Только теперь она была в длинной юбке и белом платке.

– Алексей! – раздался из толщи леса глухой, еле слышимый голос матери.

Девушка насторожилась, поглядела то в одну, то в другую сторону и ничуть не удивилась, увидев рослого юношу у ив, склонившихся в высокую траву.

– По-моему, кого-то кличут, – озорно и просто сказала она, улыбаясь. Она даже не поздоровалась с ним, как будто они старые знакомые и виделись минуту назад. – Ну что ты там стоишь? Иди ко мне, – опять сказала она, не сводя с него глаз.

И это странное «иди ко мне» поразило его своей необычностью. «То есть как – ко мне?»

– Здесь можно перейти ручей. Камней – как насыпано, – опять сказала она, хитро щурясь.

И только после этих слов ее он сделал несколько шагов навстречу ей.

– Какие трудные шаги, не правда ли? – усмехалась она, а когда он остановился подле нее, она вдруг предложила: – Сядь за мой скромный стол, путник.

И он сел, как заколдованный, дивясь тому, как не походила теперь эта девушка на ту, что плясала в танцевальной загородке на берегу реки.

– Выпей это. – Она подала ему в стаканчике от термоса какую-то темную жидкость. – Вижу, жажда томит тебя. Не бойся, это просто чай.

А он отчего-то действительно боялся выпить эту темную жидкость. «Выпей», – говорила она, а ему казалось, что сейчас, как только он выпьет содержимое этого маленького стаканчика, так сразу и непременно что-то случится.

Она улыбалась, глядя на него. Все уже случилось, говорили ее глаза. И он чувствовал, что действительно все случилось, и ничего не изменить.

Он уже поднес стаканчик к губам, как вдруг снова из толщи леса донеслось:

– Алексей!

Он испуганно взглянул на нее.

– Выпей это, Алексей, – назвала она его по имени. Слово «это» насторожило, но не остановило его. Он выпил, но от предложенного ею бутерброда отказался, сказав, что они только что съели по миске грибовницы.

– Не очень-то ты послушный, – сказала она. – А я-то думала, откуда это дымка запашок? А вы, выходит, у Дарьи гостили?

Он смотрел на нее, не отводя глаз.

– Что, красивая я? Ну, чего ты молчишь? И не гляди на меня так. Не гляди, говорю, – ослепнешь! Знаю, что красивая. Говорят, вся в бабушку Полю пошла. А я и не ведаю, какой она была, моя бабушка. Рано умерла. – Тень грусти легла на ее лицо. – Так и будешь молчать? – опять сказала она.

И он спросил первое, что пришло в голову:

– Не страшно тебе здесь, в глухом лесу?

– Это он для тебя, приезжего, глухой да незнакомый. А мне тут каждая кочка родная. И заблудиться здесь нельзя. С этой стороны – Заднегорье и поля, а с той – дорога. Да и девоньки-подруженьки мои где-то тут в ельнике красавки[54] собирают.

Она опять сделалась грустной. Задумчивой. Сказала, как-то особенно, протяжно, нараспев, что здесь вот, на бережку на этом, ее бабушка с дедом ее Степаном миловались-целовались.

И замолчала, бросая травинки в бойкую воду Портомоя. Травинки вились меж камней и исчезали.

– Да не смотри ты на меня так! – словно птица вдруг встрепенулась она. – Ну – красивая я, ну – знаю, ну чего мне теперь с этим делать? Ну – народилась такая. – И она вдруг приблизилась к лицу его, и его обожгло горячее ее дыхание. – Только не слепни от этой красоты! Не верь ей. Ты ведь совсем не знаешь, какая я на самом деле, – там, внутри-то. А, может, как вызнаешь, так и от красоты этой отворотишься…

– Алексей! – опять донеслось из леса, где-то совсем близко. Это был голос Павла.

– Тебя ищут. – Она была серьезна. – Иди, Алексей. И не надейся на легкую дорожку. Иди, иди с Богом…

На тот берег ручья вышел недовольный Павел, а вслед за ним две девушки с корзинами.

– Настюха! А мы тебе жениха нашли! – И они хохотали на весь лес, ненормальные.

Павел что-то проворчал и пошел по песчаной косе. Алексей догнал его, когда он входил в лес.

Не успели Осиповы отдохнуть после леса, как к Манефе прибрела Нюрка и стала лепетать чего-то непонятное, тревожное. Из ее бессвязной речи Манефа поняла только, что ее Петрушенька худой стал, заговаривается. За ночь прошедшую совсем сдал и говорит, помрет нынче же, долго ее, Нюрку, не помучает. Уж Игнату в Питер телеграмму отправили.

Серьгу посылали в райком за Федором, да секретарь, птица важная, в область улетел, только завтра будет. А до завтрия, по словам Нюрки, Петруша не собирается жить.

– И шибко просит, чтобы хоть ты, Манефа да Борис пришли. Охота ему на вас еще поглядеть.

– Да сама-то я ног не чую, – только и сказала Манефа.

Попристала все-таки. Шутка ли, овыдень в Заднегорье сходить. Но не уважить Петрушу не могла – собралась и отправилась вслед за Борисом.

Петрушу они застали в том же положении, что и вчера. Он как будто за эти сутки не пошевелился ни разу.

Только смотрел он сейчас не в избу и не на сидевшего у его кровати сына Сергея, а в потолок, оклеенный белыми обоями.

– Ты ли это? – сказал он слабым голосом, когда Борис вошел.

– Я, – отвечал Борис, присаживаясь на табуретку подле кровати.

– Ты вот чего… – И замолчал Петруша, ему было нелегко говорить: силы таяли. И он как будто и забыл, что именно хотел спросить сейчас у Бориса. – Ты вот чего, – повторил Петруша, все так же глядя в потолок, – не хлопочи о машине-то. Попусту время не трать. Если как все ладно, так до завтрия уберусь.