Серьга был совершенно безразличен к тому, что говорил отец. Его белое, гладко выбритое лицо лишь тронула еле уловимая усмешка.

– И я ведь на войну ходил, – продолжал Петруша, – на эту, на вторую-то. Отец-от мой первый пошел германча бить, – повторил он, словно забыл, что уже говорил об этом, – ну вот, значит, и я. Погнали и меня. Воевать этого германча, будь он неладен. Ну, как воевал, не буду сказывать. Видать, худо, коли живым остался…

– Да ладно тебе, Петруша. Чего ты казнишь себя, – участливо сказала Манефа, поправила сбившееся одеяло.

– Худо, Манефа, худо, чего говорить. – Петруша тяжело дышал, речь ему давалась нелегко. – Рассею, значит, мы освободили, дальше германча погнали. Били его на его же земле! – Это он, старый солдат, сказал с гордостью.

Серьга усмехнулся. Петруша опять замолчал. Борис, сидевший на табурете у печи, пытался понять, зачем привязанный к спинке старый Петруша собрал народ.

– Нюра! – позвал Петруша. – Чего-то шибко ты меня к этим железякам притянула. Не продохнуть.

Манефа помогла Нюре ослабить полотенце, и Петруша глубоко вздохнул.

– Ну вот, ладно теперь. Значит, били мы немца на его же земле! – продолжал он свой странный рассказ. – И вот как-то взяли один небольшой городок. Теперь уж мне не вспомнить, как он назывался. Не наше название, германьское. Стояли мы в этом городке на квартире у одной немецкой семьи. И что меня удивило… Как сейчас помню… Я ушам своим не поверил. Чего-то такое со мной сделалось… – Он обвел взглядом собравшихся, словно приготавливался сказать самое важное. – Вы не поверите: фамиль-та у этих немцев оказалась наша, заднегорская! – Он перевел дух. – Валенковы они!

– Вот те на! – воскликнула Манефа. – Эвон как тебе выпало, Валенковы, изаболь…

Кроме Манефы, кажется, никто не поверил сейчас в сказанное Петрушей.

– Спрашиваю хозяев, – продолжал он, – почему у них фамилия русская, почему они Валенковы-то. А молодая немка мне и говорит: «Мама моя умерла, а папа мой был русский. Парамон Валенков. Он тоже умер». И она меня спрашивает, почему я-то ее расспрашиваю. – И Петруша опять глубоко вздохнул, и полотенце, перетянувшее худую грудь его, натянулось. – Так это ж мой отец, говорю, и слезы из глаз моих как дробины вылетают. Вот ведь чего…

– Так, выходит, ты сестру свою встретил в Германии этой? – не то спросила, не то воскликнула Манефа.

А Нюрка, сев на табурет, во все глаза смотрела на привязанного мужика своего, пытаясь понять, чего такое диковинное он плетет сейчас. Много всяких басен наслушалась она за долгую жизнь с ним, но такого не слыхивала.

– Сестру, Манефа, сестру, – твердил Петруша. – И повела она меня, брата своего, на кладбище. На могилку отца. И там написано «Парамон Валенков», только по-ихнему, по-германьски.

Бизнесмен Серьга вдруг оживился (видать, поверил отцу):

– Так, выходит, у нас родственники в Германии!

– А ты ведь мне, Петенька, никогда об этом не сказывал, – сказала Нюрка. – Как же так…

– Может, у тебя и адресочек есть? – продолжал Серьга.

Отец рыкнул гневно, что адресочек выбросил, когда из Германии ехал. Серьга проворчал разочарованно:

– Ну, ты даешь, батя!

– Говорю вам, за вас, дураков, боялся. Даже матери, Царство ей Небесное, не сказал, что нашел отца своего, был на его могиле. Встретил свою сестру…

И дальше рассказал Петруша, что как только приехал он на родину, его сразу в Покрово вызвали: так и так, мол, в Германии были, там-то квартировали, с молодой немкой шуры-муры водили? Смотри у нас! Кто-то из своих, видно, донес на Петрушу. А ведь он хорошо помнил, как отца Никодима отправили в тмутаракань, как Осиповых свели с угора заднегорского, оставив сиротами детей малых. И замолчал Петруша. На полстолетия замолчал.

– Ты хоть помнишь, как звали сестру-то твою? – опять сказал Серьга. – Объявления в газеты дадим, наши и немецкие…

Но вспомнить имени Петруша не мог.

– Какое-то мудреное оно, имя-то, не наше, германьское. А фамилья наша, Валенковы…

– Уж то хорошо, что фамилию помнишь, – съязвил Серьга.

Бабы на него зашумели, зашикали.

– Ну вот, – опять сказал Петруша, – снял я грех с души. Вас повидал, может, в последний раз. Если как все ладно, то теперь уж помру. Только вот на дворе сенокос. Не шибко охота людей от работы-то отнимать…

Бабы желали Петруше выздоровления. Он лишь слабо махал рукой, мол, о чем вы говорите, какое выздоровление…

Посидев еще немного, они стали расходиться.

– Ты, я вижу, не признал меня. – Борис придвинулся к кровати привязанного Петруши. – Борис я, Осипов. Брат Манефин, – добавил гость, решив, что так Петруша скорее вспомнит, кто он такой, Борис Осипов.

– Борис! Слава Богу. Я ведь глазами совсем худой стал. Вижу – какой-то мужик сидит, а кто такой, не разберу. Думал – сосед. А это ты! Давно ли нажился??

Борис отвечал.

– И в Заднегорье уж побывал! Какой ты… А я, голубчик, все – обезножил, ослеп. Контузия-то, она, парень, сказывается. Меня ведь под Сталинградом в окопе землей засыпало-похоронило. Кабы ребята не откопали, то сегодня никто и не узнал бы, как я с сеструхой германьской в ее доме полобызался… – Он помолчал, словно вспоминал что-то. – И мне ведь, Борис, шибко охота последний раз Заднегорье увидеть. С угора нашего на всю Русь глянуть. Сколько за войну мест перевидал, а вот надо же – милее и краше нашего угора нет! Там ведь у меня еще изба осталась. К логу. В черемухах. А они разрослись, – избы-то моей, наверно, и не видно… – Он опять помолчал. – Я ведь и пихту там, под окном, садил. Теперь шибко пригодилась бы пихта-то. Тимофея-то нашего помнишь ли? Он, когда помирал, все жалел, что пихту под окном не посадил – век собирался, и все недосуг было: за пихтой-то для венка пришлось в лес идти. И вот надумался я в память о Тимофее нашем вкопать под окошком пихточку. И ведь прижилась она. Теперь-то большая! Надо бы, Борис, съездить. И веток поломать, чтобы порожней машину не гнать… Ежели как надумаете мне веночек плести…

– Я бы свозил, да у меня машина в ремонте, – словно в чем-то оправдывался Серьга, ерзавший на стуле у окна.

– Рано ты себя хоронишь, – пытался Борис отвлечь Петрушу от невеселых мыслей.

Тот только махнул рукой.

Борис обещал свозить его на родной угор.

– Поторопись. Ежели как все ладно, то скоро помру, – повторил Петруша и велел старухе отвязать его, чтобы лечь поудобнее.

На следующий день после исповеди Петруши Борис предложил семье сходить в лес за грибами, сбить охотку, а заодно и навестить бабушку Дарью, угостить ее грибовницей. В лес отправились все: ни Татьяна Владимировна, ни Манефа не хотели отставать от мужиков. Грибники спустились под крутой пригорок к Виледи-реке и по временному мосту без перил перешли реку, направились к заднегорскому лесу.