— Это было бы прекрасно, — сказала она.

— А ещё лучше…

Она подняла глаза и внимательно смотрела на него.

— Уик-энд в Колмендоре. Я обещал это себе ещё тогда, когда впервые услышал о Матиссе в… — Он вновь заколебался, и она опустила голову. — И это только Франция, — сказал он, преодолевая смущение. — В Италии на это не хватит целой жизни. Там сотня Колмендоров.

Он с надеждой посмотрел в её сторону, но взгляд Ханны был по-прежнему прикован к тарелке.

Что он сделал? Или у неё есть что-то, о чем она боится рассказать? Ему было страшно представить себе, что она может собираться в Багдад, когда ему хочется побывать с ней в Венеции, Флоренции и Риме. Если её действительно посылают в Багдад, он сделает все, чтобы отговорить её.

Скотт убрал тарелки и вернулся через несколько секунд с сочным барашком по-провансальски:

— Любимое блюдо мадам, как я хорошо помню. — Но встретил в ответ лишь слабую улыбку. — Что случилось, Ханна? — спросил он и, сев напротив, потянулся к её руке, которая тут же исчезла под столом.

— Я просто немного устала, — натянуто ответила она. — У меня была трудная неделя.

Скотт пытался говорить о её работе, театре, выставке Клодиона в Лувре и даже о попытках Клинтона соединить троих оставшихся солистов группы «Битлз», но все его попытки наталкивались на стену молчания. Они продолжали есть молча, пока его тарелка не опустела.

— И наконец, моё коронное блюдо. — Он надеялся, что она хотя бы в шутку похвалит его кулинарные способности, но вместо этого встретил лишь подобие улыбки и отстранённый печальный взгляд её чёрных красивых глаз.

Сбегав на кухню, Скотт быстро вернулся с чашей свеженарезанных апельсинов, слегка политых «квантру», и поставил перед ней деликатес, надеясь, что настроение у неё наконец-то изменится. Но когда он продолжил свой монолог, она по-прежнему молчала.

Он убрал чашки — свою пустую, её едва начатую — и вскоре принёс кофе. Ей такой, как она любила: чёрный, слегка сдобренный сливками и без сахара; себе — чёрный, обжигающе горячий и слишком сладкий.

Как только он сел напротив, решив, что настал момент рассказать ей всю правду, она попросила сахара. Скотт подскочил, удивлённый этой просьбой, вернулся на кухню, насыпал сахара в вазочку, схватил ложку и вернулся, увидев, как она закрывает свою маленькую сумочку.

Он сел, поставил вазочку на стол и улыбнулся ей. Ему никогда ещё не приходилось видеть такую печаль в её глазах. Налив им обоим бренди, он покрутил свой бокал, сделал глоток кофе и повернулся к ней. Ханна не прикасалась ни к кофе, ни к бренди, да и сахар, о котором она просила, так и стоял в середине стола нетронутым.

— Ханна, — начал Скотт, — мне надо рассказать тебе кое-что важное, и я жалею, что не сделал этого гораздо раньше.

Он посмотрел на неё и, увидев, что она вот-вот расплачется, хотел было спросить, в чем дело, но побоялся, что, отклонившись от темы, уже не сможет рассказать ей правду.

— Меня зовут не Симон Розенталь, — тихо сказал он. Ханна удивлённо посмотрела на него, но больше с беспокойством, чем с любопытством. Он сделал ещё один глоток кофе и продолжал: — Я лгал тебе с первого дня нашей встречи, и чем больше я любил тебя, тем больше лгал.

Она молчала, за что он был благодарен ей, ибо сейчас, как на лекции, ему нужно было, чтобы его не прерывали. В горле у него слегка пересохло, и он вновь отхлебнул кофе.

— Меня зовут Скотт Брэдли. Я американец, но не из Чикаго, как я сказал при первой встрече. Я из Денвера.

В глазах у Ханны отразилось полное замешательство, но она по-прежнему не прерывала его. Скотт продолжал идти напролом:

— Я не агент Израиля в Париже, пишущий путеводитель. Вовсе нет, хотя я должен признаться, что правда гораздо неожиданнее, чем можно себе представить. — Взял её за руку, и она в этот раз не стала противиться. — Пожалуйста, позволь мне объяснить, и тогда, может быть, ты найдёшь возможным простить меня. — В горле у него вдруг пересохло ещё сильнее. Он допил кофе и быстро налил себе ещё чашку, положив лишнюю ложку сахара. Она по-прежнему не притрагивалась к своему. — Я родился в Денвере, где учился в школе. Мой отец был адвокатом и закончил в тюрьме за мошенничество. Я испытывал такое чувство стыда, что, когда умерла моя мать, я уехал преподавать в Бейрутском университете, поскольку не мог смотреть в глаза людям, которых знал.

Во взгляде у Ханны появилось сочувствие. Это придало Скотту уверенности.

— Я не работаю на МОССАД ни в каком качестве, как не делал этого никогда. — Губы у неё сжались в узкую полоску. — Моя настоящая работа совсем не такая романтическая. После Бейрута я вернулся в Америку, чтобы стать профессором университета.

Вид у неё стал озадаченным, а затем вдруг встревоженным.

— О да, — слова у него начинали звучать невнятно, — на этот раз я говорю правду. Я преподаю конституционное право в Йельском университете. Согласись, что никто не станет сочинять такую историю, — добавил он, пытаясь улыбнуться.

Скотт выпил ещё кофе. Он не был таким горьким, как в первой чашке.

— Но я, кроме того, ещё тот, кого называют в нашей профессии шпион-совместитель, и, как оказалось, не очень хороший. И все это несмотря на то, что я многие годы готовился и сам готовил других к тому, чтобы быть хорошими агентами. — Он помолчал. — Но все это было лишь в классе.

Вид у неё стал совсем обеспокоенный.

— Тебе не надо опасаться, — сказал он, пытаясь успокоить её. — Я работаю на дружественную сторону, хотя полагаю, что даже это зависит от того, откуда ты смотришь. Я в настоящее время временный оперативный сотрудник ЦРУ.

— ЦРУ? — запинаясь, проговорила она с недоверием. — Но мне сказали…

— Что тебе сказали? — быстро спросил он.

— Ничего, — ответила она и вновь опустила голову.

Знала ли она уже его подноготную или просто раскусила его легенду? Ему было все равно. Сейчас он хотел только одного — рассказать женщине, которую он любит, все о себе, ничего не утаивая. Хватит лжи. Хватит обмана. Хватит секретов.

— Ну а поскольку это моя исповедь, я не должен преувеличивать, — продолжал он. — Я езжу в Виргинию двенадцать раз в году и обсуждаю с агентами проблемы, с которыми они сталкиваются на оперативной работе. У меня было полно блестящих идей о том, как помочь им, в тишине и комфорте Лэнгли, но теперь, испытав некоторые из этих проблем на собственном опыте и тем более заварив такую кашу, я стал бы относиться к своим обучаемым гораздо уважительнее.

— Этого не может быть, — вдруг сказала она. — Признайся, что ты придумал все это, Симон.

— Боюсь, что нет, Ханна. На этот раз я говорю правду. Поверь мне. Я оказался в Париже только потому, что многие годы добивался, чтобы меня проверили в деле, поскольку полагал, что со своими теоретическими знаниями я буду творить чудеса, если мне предоставят шанс проявить себя. Профессор Скотт Брэдли, знаток конституционного права. Непогрешимый в глазах обожающих его студентов в Йеле и старших сотрудников ЦРУ в Лэнгли. После этого выступления не будет бурных и продолжительных аплодисментов, в этом мы можем с тобой не сомневаться.