И там, в режиме сериала, существовал Сиси, пожилой человек. Он заболел. Его разбил вроде как паралич, и он лежал себе девятьсот серий с приоткрытыми глазами, словно что-то понимал. Оно, окружающее, на его счастье и не требовало глубокого проникновения.

Так что наши доктора, жены которых усиленно все это смотрели, выделили даже синдром Сиси – когда вот так лежат с дуба, не делают ничего и только глядят.

А к тысячной, что ли, серии Сиси вдруг встал и пошел. Он поправился.

И вот я готов был сварить режиссера в каком-нибудь молоке или кислоте, вместе с Сиси.

Потому что приковылял ко мне пациент – мужичок такой, все нормально: рука скрючена, нога загребает, лицо перекошено, глаза оловянные. И задал вопрос:

– Вот мы лечимся, доктор, и лечимся – а когда же мы поправимся?

– Да никогда, – говорю. – С чего вам поправиться? Это совсем никогда не проходит.

– А как же Сиси?

– А что Сиси?

– Так он поправился.

– Ну и что?

– Что же – нам неправду показывают?

– Ну, что у тебя веселого?

В смысле – на общей терапии.

Это я беседую с приятелем студенческих лет. Он до сих пор доктор.

Тот хрипит:

– Да что веселого… Десять человек лежат, и все веселые… Один с домофоном разговаривает. Это у него выключатель домофон… Колем ему пять галоперидола и пять феназепама… Не знаем, как называется…

– Что называется?

– Укол… Два и два – это квадратик. Три и три – пирамидка. Четыре и четыре – кубик. А пять – не знаем…

Аптека.

Бабулечка. Скорбная, но настырная.

– Мне камфарное масло.

– Спирт или масло?

– Мне ноги натереть.

Аптекарша идет искать, приносит спирт.

– Это масло?

– Нет, это спирт.

– Мне нужно масло, Малахов сказал масло…

– Ну так там еще горчица…

Тюремная психушка.

Шизофреник разгуливает в бумажной короне, соорудил ее из газеты. В момент ареста носил на голове пакет с клеем. Преступление – так, чепуха. Решил, что ему негде жить и что для этого нужно жениться. Вломился в чужое жилье, треснул по голове хозяйку, ссильничал и сел рядом, стал ждать. Та пришла в себя, наорала на него и вызвала милицию.

«Ты что же, решил, что она после этого захочет за тебя замуж?» «Ну, я так подумал…»

И вот стал ходить в газетной короне, и его полечили.

И он ее снял.

Доктор:

– А где же корона?

Лучезарно улыбаясь:

– Я теперь буду передовиком швейного производства!

– А чего же ты раньше корону носил?

Смеется:

– Да мне делать было нечего.

– Галя! Галя! – орал человек, привязанный к койке. У него была «белочка».

– Сейчас тебе будет Галя, – пообещал ему доктор и впорол ему Галю, то есть галоперидол. И любимая отступила на второй план.

Галя же все это время названивала доктору: как там мой Гена?

– Ваш Гена бредит.

– Но хоть обо мне-то он помнит?

– А как вас зовут?

– Галя.

– Да он только о вас и вспоминает!

…На другой день доктор решил, что клиента все-таки нужно выпихивать из реанимации. Но для этого требовалось, чтобы клиент разбирался в происходящем. И доктор стал его учить:

– Ты в больнице. Понимаешь? Повтори.

– Я в больнице, – важно согласился тот.

– Мы – врачи.

– Вы – врачи.

– А ты больной.

– А я больной.

Пришла комиссия.

– Вот, ориентирован, все понимает, – затараторил доктор. – Можете проверить.

Комиссия приблизилась к постели больного.

– Где вы находитесь, скажите?

Тот задумчиво закатил глаза:

– А хуй его знает…

– Ну а мы вот, вокруг вас, в халатах стоим – кто мы такие?

Клиент задумался еще крепче.

– Вы? Люди тяжелого труда.

Беседую с приятелем-реаниматологом. По ходу дела возникает вопрос, занимающий меня по жизни, есть одна такая тема:

– Слушай, а вот есть вредная тетка вроде как после инсульта, всех извела за годы лежания, житья от нее нет, дергает людей с интервалом в две минуты. Чем бы ее грамотно притормозить?

– Ну, тизерцинчиком, – задумчиво басит доктор.

– Тизерцинчик знаком, как же. А он в таблетках бывает, я забыл?

– Бывает. Я своего деда кормил.

– Тормознулся?

– Да так… Через два месяца сошел с ума. Ленина увидел. «Ленин, – говорит, – добрый. Он мне штаны подарил».

Мелкий, почти бессодержательный эпизод.

Но я его запомнил, как важный этап становления докторского сознания.

Я уже где-то писал, что доктор не может позволить себе помирать с каждым больным. Эту глупость выдумали ипохондричные романтики, мечтающие уволочь доктора с собой в могилу.

Практика начинается с возведения стеночки, прозрачной. Но плотной. Меня начали обучать этому строительству с первого дня работы в поликлинике.

Пришел ко мне, скажем, Сомов. Может быть, его и в самом деле так звали. Едва ли не первым пациентом. Ну, Сомов он был как Сомов – такой из себя весь, как Сомову и положено. Он куда-то намылился ехать, в санаторий какой-то, и сильно спешил с бумагами. Не помню, в чем там было дело, но ему позарез нужно было посетить меня повторно, на следующий день, с утра, тоже первым. А дальше он поедет, иначе опоздает. Во всяком случае, очень рискует, и будет ему плохо.

А у меня будет очередь. Не мог бы я его вызвать из коридора пораньше?

Я тогда еще не умел работать в поликлинике и согласился. Почему бы и нет? Вызову его завтра пораньше. Впишу ему анализы, оправдаю насчет яйцеглиста и отпущу.

Сомов, ликуя, ушел, а утром вернулся. До него ко мне вошла бабулька и передала свернутую записку-бумажечку. Так сводни передают любовные письма. Я развернул бумажечку и прочел корявое: «Доктор, вызывайте Сомова».