через раненых, с лекарством, с водой, бинтами, корпией, мелькали между окровавленными шинелями и рубахами. Доктора, с мрачными лицами и засученными рукавами, стоя на коленях перед ранеными, около которых фельдшера держали свечи, всовывали пальцы в пульные раны, ощупывая их, и переворачивали отбитые висевшие члены, несмотря на ужасные стоны и мольбы страдальцев. Один из докторов сидел около двери за столиком и… записывал уже пятьсот тридцать второго.

– Иван Богаев, рядовой третьей роты С. полка, fractura femoris complicata <осложненное раздробление бедра>, – кричал другой из конца залы, ощупывая разбитую ногу. – Переверни-ка его.

– О-ой, отцы мои, вы наши отцы! – кричал солдат, умоляя, чтобы его не трогали.

– Perforatio capitis <прободение черепа>.

– Семен Нефердов, подполковник Н. пехотного полка. Вы немножко потерпите, полковник, а то этак нельзя, я брошу, – говорил третий, ковыряя каким-то крючком в голове несчастного подполковника.

– А, не надо! Ой, ради Бога, скорее, скорее, ради… а-а-а-а!

– Perforatio pectoris <прободение грудной полости>… Севастьян Середа, рядовой… какого полка?.. впрочем, не пишите: moritur <умирает>. Несите его, – сказал доктор, отходя от солдата, который, закатив глаза, хрипел уже…

Человек сорок солдат-носильщиков, дожидаясь ноши перевязанных в госпиталь и мертвых в часовню, стояли у дверей и молча, изредка тяжело вздыхая, смотрели на эту картину…»

Сортировка

Конец главки, где доктора выкрикивают имена увечных и сообщают о характере ранения тоже очень примечателен. Среди новшеств военно-полевой хирургии, предложенных Пироговым в Севастополе, – гениальная в своей простоте идея «сортировки».

В дни сражений и обстрелов, когда раненые поступают десятками и сотнями (доктор в рассказе записывает – 532-го!), на перевязочном пункте неизбежно возникает хаос. Носильщики кладут раненых вповалку по всему помещению, без разбору, одного возле другого, суетятся врачи, мечутся фельдшера, сестры, служители берут для оказания помощи первого попавшегося под руку («что с краю»).

Хаос – это потраченные зря силы, дополнительный персонал, ошибки в диагнозе и лечении. Пироговская «сортировка» устраняет хаос, определяет направление действий, «уравновешивает» голову и руку – врач не хватается за нож, не обозначив умом порядок предстоящей работы.

Пирогов приказывает сортировать доставляемых раненых по четырем категориям. Первые – безнадежные. Им – средства для успокоения последних страданий, заботливая сестра, священник. Вторые – неотложные. Этих – на стол, чтобы не оказались в первой категории. Третьи – те, что могут повременить с операцией или вовсе без нее обойтись. Таким – хороший уход, а спадет напряжение первых часов и дней, внимательный осмотр, тщательное лечение. Четвертые – легкораненые. Тут просто – к фельдшерам на перевязку.

Пироговская «сортировка» – вот что выхватил приметливый взгляд Толстого на перевязочном пункте. Впрочем, может быть, здесь – не одна наблюдательность. Не исключено, что писатель узнал о «сортировке» от самого Пирогова.

Я его знал

Лев Толстой и Николай Пирогов прибывают в Севастополь почти одновременно (Пирогов пятью днями позже). Пирогов к этому времени – всероссийская знаменитость. Его добровольный отъезд на войну, его подвижнический труд в Севастополе – событие не в одной медицине: в духовной жизни общества.

«Это подвиг не только медика, но человека… – пишет Некрасов в своем журнале «Современник», том самом, где до этого времени печатается все, написанное Львом Толстым. – Нет солдата под Севастополем (не говорим уже об офицерах), нет солдатки или матроски, которая не благословляла бы имени г. Пирогова и не учила бы своего ребенка произносить это имя с благоговением».

В том же номере журнала – заметка севастопольского очевидца, и в ней: «Вы сходите на перевязочный пункт в город. Там Пирогов; когда он делает операцию, надо стать на колени…»

Мог ли Толстой, будучи в Севастополе, рядом, пренебречь, не сходить!

«Я его знал. В Севастополе он читал лекции по анатомии врачам, – через полвека после Крымской кампании записывает доктор Маковиц-кий крупицы воспоминаний, оброненные Толстым в беседе. – Долгорукий – один из 300 <офицеров> назначенных Николаем Павловичем изучать медицину – облокотился на мышку трупа, чтобы меня удивить…» (Значит, не только ходил, но и лекции слушал вместе с назначенными царем изучать медицину, и операции смотрел.) «Пирогов – умное лицо – секцировал <рассекал> труп и показывал операцию, которую врачам приходилось делать. Пирогов много доброго сделал».

Для многих мыслящих россиян Крымская война важнейшее – переломное событие в отечественной истории.

«Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству, восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней», – заносит в дневник Толстой на пути в Севастополь.

«Перед нами разыгрывается великая драма, которой следствия отзовутся, может быть, через целые столетия; грешно, сложив руки, быть одним только праздным зрителем», – пишет Пирогов из Крыма в письме к жене. «Севастопольские письма» Пирогова (такое они получают название), которые предназначены, по его признанию и просьбе, не только для жены, но и «для других добрых людей», читает вся образованная Россия.

Замечательно сходство суждений! Замечательно также, что после войны, полагая за грех сидеть сложа руки, оба попробуют свои силы в педагогике, захотят готовить людей для того будущего, которое видится им из Севастополя.

Глава 5

«Кошмар чахотки»

…Но все подозрительно

Из Севастополя, где он на самых опасных участках, Толстой пишет брату Сергею: позади остался скверный период жизни, тяжелый душевно и физически – «был болен», а здесь, в Севастополе, период жизни приятный – и здоров.

Прежде чем попасть в Крым, Толстой в Дунайской армии – туда его переводят с Кавказа. На Дунайском театре своя военная кампания, и он, хоть и не всегда на передовой (служит «по особым поручениям») в ней участвует. Его томит, что не всегда – на передовой: «Вы полагаете, будто я подвергался всем опасностям войны, а я… преспокойно живу в Бухаресте, прогуливаюсь, занимаюсь музыкой и ем мороженое».

В жизни Толстого пора, которую Нехлюдов в «Воскресении» назовет «чисткой души» – время от времени наступает потребность вытряхнуть из души весь накопившийся сор. Дневник полнится резкими критическими оценками своего характера, помыслов, поступков. Тягостному душевному состоянию сопутствуют физические недомогания: «Здоровье мое нехорошо. Расположение духа самое черное. Чрезвычайно слаб и при малейшей усталости чувствую лихорадочные припадки».

В севастопольском дневнике тоже постоянно встречаются упоминания о мучающих его недугах, и все же общая оценка – здоров.

Однажды на Дунае, то ли и вправду хворая, то ли будучи не в духе, заносит в дневник: «Я очень болен. Кажется, чахотка. Ничего не писал». (Обратим внимание на стоящие рядом чахотку и ничего не писал.)

Мысль о чахотке возникает у него не впервые. Страх болезни, похоже, издавна таится в нем. Двумя годами раньше,