С каждым днем я все больше любила ее. Только когда внезапно Руси решила уехать в Нью-Йорк, я поняла, что она бежит от Серта. У нее теперь было время убедиться, как сильны узы, связывающие его со мной, и, с другой стороны, понять, что игра, в которую они играют, слишком опасна. В итоге я была причиной расставания, и это меня глубоко опечалило.

Братья звали ее в Америку, сказала она, у нее будут там серьезные заказы. Надо думать о своей карьере… Жалкий предлог, который ни на минуту не мог обмануть меня. Причина этого внезапного решения для меня была очевидной. Боже! Как печален был этот отъезд… У нее не было почти ничего, кроме наполовину пустого большого чемодана, на дне которого я заметила плюшевую собачку.

За несколько минут до ужасного, бьющего по нервам свистка поезда я видела ее, дрожащую на гибельном сквозняке перрона… Тоска и мой обычный страх вокзалов сдавил мне горло. Я быстро сняла с себя меховое манто и накинула ей на плечи, прежде чем тронулся поезд.

Она вернулась только через год.

Смерть Дягилева — Концерт в «Континентале» — «Отчет» Кокто — Смерть Руси

Сезон «Русского балета» в Лондоне подходил к концу, когда пришла телеграмма от Дягилева. Он просил, чтобы я как можно скорее приехала к нему. Я застала его полумертвым от усталости. После спектакля в день приезда я задержалась у ложи, разговаривая с друзьями. При виде бедного Сержа, который, спускаясь по лестнице, опирался на плечо маленького Игоря Маркевича[268], глубокая тревога охватила меня. Лицо Дягилева искажала боль. Скверный фурункул внизу живота не заживал. Врачи настаивали, чтобы он поехал отдыхать и серьезно лечиться. Но Серж в это время был занят только Маркевичем и решил повезти его в Байрейт послушать «Тристана и Изольду»[269].

Семнадцатилетний Игорь был его последним открытием. Со всем энтузиазмом и страстью, которые вкладывал в такого рода вещи, Серж решил сделать из него знаменитость. Он уже организовал в Лондоне концерт, на котором исполнялся только что законченный концерт для фортепиано Маркевича. Потом был устроен грандиозный прием в Ковент-Гарден[270], чтобы представить молодого композитора всем влиятельным лицам столицы. Все это имело внушительный успех, и теперь Серж мечтал только о том, чтобы повезти его в Германию. «Тристан» был одним из самых любимых произведений Дягилева. Он хотел, чтобы Маркевич услышал его в Байрейте, на священной земле Вагнера. Никакие доводы не могли убедить его отложить это паломничество. Он уехал с Маркевичем в Германию, а я вернулась в Париж.

Не прошло и трех недель, как я получила телеграмму из Венеции: «Болен, приезжай скорее». Я поехала тем же вечером. Я нашла Дягилева в постели в маленькой комнате отеля в Лидо. Несмотря на удушающую жару, его бил озноб. На него надели смокинг, так как не оказалось никакой другой теплой одежды. Возле него дежурили Серж Лифарь и Борис Кохно[271]. Меня сразил вид Сержа: по изможденному лицу струился какой-то нехороший пот. Только его красивые, ласковые глаза смогли улыбнуться, увидев меня. Рот сковывала гримаса страданий.

Я делала все невозможное, чтобы скрыть леденящую душу тревогу. Сердце сжалось, когда вдруг заметила, что он говорит о себе в прошедшем времени: «Я так любил «Тристана»… и «Патетическую»[272]… любил больше всего на свете… как? ты этого не знала?.. О, поскорее послушай их и думай обо мне… Мися… Обещай мне носить всегда белое… Я всегда предпочитал видеть тебя в белом…»

Я ушла, чтобы скрыть слезы и купить ему свитер. Когда около пяти вернулась, он уже настолько ослабел, что не мог поднять руки, чтобы натянуть его. Грузному телу Сержа было мучительно шевельнуться, и мы оставили его в смокинге. До десяти вечера я сидела возле Дягилева, стараясь отвлечь его от боли. Когда он задремал, оставила с сестрой милосердия, англичанкой, которую велела позвать и на которую, казалось, можно было положиться.

Вернувшись в отель «Даниэли», я в состоянии отупения не могла ни лечь, ни вообще что-то делать; сидела, ожидая сама не зная чего… В полночь позвонил Борис Кохно и сказал, чтобы я немедленно приезжала. Я застала Сержа в коме. В три часа утра его состояние так испугало меня, что я приказала послать за священником. Зная Дягилева, я была уверена, что, будь он в сознании, перед смертью он обязательно захотел бы позвать священника. Врачи уже были бессильны, и сестра не вызывала их.

Вскоре пришел толстый, полусонный и тупой католический священник. Первым делом он осведомился о национальности умирающего. Узнав, что тот русский, рассвирепел и заявил, что глупо было его беспокоить: он не станет причащать православного, и собрался уйти. Меня буквально разъярила такая узость взглядов перед лицом смерти, и в самых жестоких словах я выразила свое отношение к тому, как он выполняет свои обязанности. Надо думать, что брань тронула его больше, чем мои просьбы, так как он в конце концов наспех дал бедному Сержу отпущение грехов[273].

Эту бурную сцену у постели умирающего мои нервы не могли выдержать. В напряженной тишине, воцарившейся в комнате, я сидела обессиленная, почти в прострации. Вскоре началась агония Дягилева. Леденящее душу отчаяние овладело мною при мысли, что я бессильна вернуть его к жизни. Столько энтузиазма, великодушия и щедрости, столько любви в одном человеке, и он уходит, — а я не могу ничего, ничего сделать…

С восходом солнца сердце его перестало биться. Первый луч света осветил лоб Сержа в то время, как угасало его дыхание. Освещенное утренней зарей величаво засверкало море. Сиделка закрыла Дягилеву глаза, не увидевшие этого ликования света. И тогда в маленькой комнате отеля, где только что умер самый великий кудесник искусства, разыгралась чисто русская сцена, какую можно встретить в романах Достоевского. Смерть Сержа стала искрой, взорвавшей давно накопившуюся ненависть, которую питали друг к другу жившие рядом с ним юноши. В тишине, полной подлинного драматизма, раздалось какое-то рычание.

Кохно бросился на Лифаря, стоявшего на коленях по другую сторону кровати. Они катались по полу, раздирая, кусая друг друга, как звери. Две бешеные собаки яростно сражались за труп своего владыки. Мы с сиделкой, оправившись от удивления, с огромным трудом разняли их и заставили выйти из комнаты, чтобы сиделка могла заняться туалетом покойного.