Карамзин, Жуковский, Чаадаев и Гнедич – поспешили на помощь, так или иначе стараясь повлиять на царя. И действительно, вместо Сибири или Соловков Пушкину было дозволено ехать в Крым с семейством Раевских, причем официально он был просто переведен в другое отделение Министерства иностранных дел, по которому служил.

Ходасевича всегда интересовали взаимоотношения писателей, и история ссылки дала ему возможность показать Пушкина в общении с Карамзиным. Ходасевич описывает, как Карамзин, самый старший из всех «старших братьев», был несколько раз оскорблен Пушкиным, и лично, и эпиграммой, и заставил Пушкина заплатить за оказанную ему помощь. Ходасевич цитирует три высказывания Карамзина, которые свидетельствуют о его холодном и неодобрительном отношении касательно молодого поэта. В письмах к Дмитриеву и Вяземскому Карамзин подчеркивал молодость и незрелость Пушкина: «авось, будет рассудительнее» [Ходасевич 1997а: 539][141], а также его испуг: «Пушкин, быв несколько дней совсем не в поэтическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм, дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым» [Ходасевич 1997а: 539][142]. Кроме того, Карамзин показывал одному знакомому у себя в кабинете место, где Пушкин обливался слезами. Ходасевич подчеркивает недовольство Карамзина Пушкиным, подразумевая, что тот был на самом деле сумасбродным юнцом, безрассудным и даже грубым.

Глава «Молодость», начинавшаяся с описания «семейных» отношений товарищей Пушкина по Лицею, их учителей и «дядюшки»-царя, завершается изображением родной семьи поэта. Пушкин в конце концов порывает связи с родными; по крайней мере, на последней странице герой Ходасевича является в отцовский дом с пистолетом в руке: он пытается защититься от слухов, в которые верил отец, и от отцовского осуждения. Через три года после окончания Лицея Пушкин отправляется на юг, готовый вступить в новый период жизни.

Он уезжал в глубоком спокойствии, похожем на то приятное чувство выздоровления, которое испытывал после первой болезни. <…> Ему казалось, что молодость кончена и что даже стихов он больше писать не будет. Так сильна была в нем усталость, что ему чудилось, будто он сам, по доброй воле бежит прочь из Петербурга – в новые, невиданные края, которые манило его воображение [Ходасевич 1997а: 93][143].

Если верить Ходасевичу, Пушкин покидал своих «шумных» друзей без сожаления, с легкостью простившись даже с Чаадаевым. Он не вспоминал о женщинах («Сердце его было пусто или почти пусто» [Ходасевич 1997а: 93]) и был рад уехать. Итак, 5 мая 1820 года Пушкину выдали паспорт, а 6 мая он уже сел в коляску. В конце статьи Пушкин меняет одежду на красную русскую рубашку и поярковую шляпу. «Время было ужасно жаркое», – добавляет биограф [Ходасевич 1997а: 94].

Главные темы пушкинской молодости проходят красной нитью через четырехчастное повествование Ходасевича: дружба, женщины и поэзия. Самым удивительным в биографии поэта, написанной поэтом, было то, что Ходасевич совсем не обращался к пушкинским сочинениям. Однако, как нам кажется, читатели могли предвидеть подобный подход, если помнили биографию Державина; в качестве биографа Ходасевич был более чем сдержан. В книге «Державин» он приберег сцену написания стихов до того момента, который он считал вершиной поэтического пути Державина – до создания оды «Бог». Что касается Пушкина, то вполне возможно, он также берег подобную сцену для описания высших проявлений его поэтического мастерства. Читателям оставалось только сожалеть, что создававшаяся Ходасевичем биография оборвалась на годах молодости Пушкина. Можно только догадываться, как строились бы следующие части и какой поэтический момент в жизни Пушкина Ходасевич посчитал бы вершиной.

Без прощания

Вейдле писал: «Как Ходасевич связан с Пушкиным, так он не связан ни с каким другим русским поэтом, и как с Пушкиным не связан никакой другой русский поэт» [Вейдле 1928: 454]. В этих словах Вейдле имел в виду поэзию Ходасевича, но не только ее. Если мы внимательно изучим критические и литературоведческие работы Ходасевича, то убедимся, что Пушкин был столь же важен для этой деятельности, как и для стихов.

Ученые обращали внимание на «мифическую» связь между Ходасевичем и Пушкиным, в том числе благодаря родству их «муз» – служивших няньками русских крестьянок. Пушкинская няня Арина Родионовна оказалась столь же важна для Ходасевича, как была важна для Пушкина. Одно из стихотворений – «Не матерью, но тульскою крестьянкой…» – указывает на эту связь и создает Ходасевичу «поэтическую биографию». Бетеа даже прочитал это стихотворение как указание на поэтических «родителей» Ходасевича: ими были Александр Сергеевич Пушкин и няня Елена Александровна Кузина [Bethea 1983:216–217]. Так сын поляка и польской еврейки, воспитанный в католической вере, которую приняла его мать, приученный любить национального поэта Польши А. Мицкевича, впитал от своей самоотверженной няни-крестьянки молоко родины – России, с которой не был связан по крови.

Не матерью, но тульскою крестьянкой

Еленой Кузиной я выкормлен. Она

Свивальники мне грела над лежанкой,

Крестила на ночь от дурного сна.

. . . . .

И вот, Россия, ・・громкая держава・・,

Ее сосцы губами теребя,

Я высосал мучительное право

Тебя любить и проклинать тебя,

В том честном подвиге, в том счастьи песнопений,

Которому служу я в каждый миг,

Учитель мой – твой чудотворный гений,

И поприще – волшебный твой язык.

И пред твоими слабыми сынами

Еще порой гордиться я могу,

Что сей язык, завещанный веками,

Любовней и ревнивей берегу…

[Ходасевич 1996а: 195–96].

Это стихотворение, начатое в 1917 году и завершенное в марте 1922 года, оказалось одним из двух важнейших автобиографических признаний Ходасевича. В тексте, написанном еще в России, он как бы предсказывает свою будущую ссылку и поиски убежища, свою потребность ревностно хранить ту Россию, которую он знал и любил. Отождествление Ходасевичем «русскости» с русским языком заставляло его считать себя «пасынком России» и подчеркивать одну из трагедий изгнания, постигнувших русских после 1917 года.

Стихотворение столь же автобиографично, как и мемуарное эссе Ходасевича «Младенчество». Как было сказано в предыдущей главе, именно в этом тексте Ходасевич иронически связал себя с русским поэтом, биографию которого сумел завершить, – с Державиным, другим своим «эталоном». В некрологе Ходасевичу Г. В. Адамович писал, что покойный «оценивал все литературные явления как бы “сквозь Пушкина”» [Адамович 1939]. Сурат, как и другие исследователи, замечает, что, «о ком бы ни писал Ходасевич – о Набокове, о Цветаевой, о Пастернаке, о Толстом или Тютчеве, Пушкин оказывался точкой отсчета, мерой правды, глубины, совершенства» [Сурат 1994:67]. Однако