Голицына стала его временным увлечением. На протяжении всей главы автор подчеркивает эту сторону пушкинского характера: его пылкость и страстность. И действительно, Пушкин посещал не только гостиную «полуночной княгини»: «Торопясь жить, спеша чувствовать, жадно желая увидеть, наконец, большой свет, он сделался усердным посетителем многих салонов и просто гостиных» [Ходасевич 1997а: 73].

«Состояние тогдашнего общества можно назвать лихорадочным», – писал Ходасевич [Ходасевич 1997а: 73]. Пушкин также заразился этой всеобщей лихорадкой. Тем не менее Ходасевич вносил и ноту серьезности в исследование пушкинской семьи на примере того, как переменилась аристократия в поколении Александра. «Сергей и Василий Львовичи были легкомысленны и благодушны <…> не столько стремились к богатству, сколько старались скрыть свою бедность» [Ходасевич 1997а: 74]; Александр Сергеевич был совсем иным:

Сын Сергея Львовича был уже не легкомыслен и не благодушен.

Он твердо помнил, что род Пушкиных повелся со времен Александра Невского и что при избрании Романовых «6 Пушкиных подписали избирательную Грамоту да двое руку приложили за неумением писать» [Ходасевич 1997а: 75].

Их образованный потомок полагал, что Романовы «неблагодарны».

Пушкин относился к своим политическим правам с большей серьезностью, чем предшествующее поколение. Поэзия и политика были для него неразрывно связаны. Круг противников правительства «ширился», писал Ходасевич, и захватывал уже не только офицеров и не только молодежь. Биограф цитирует эпиграмму, которую во множестве изданий приписывали Пушкину; в ней иронически предрекается:

Желали прав они —

права им и даны:

Из узких сделали

широкими штаны

[Ходасевич 1997а: 75].

Царское правительство, торжествуя победы и чувствуя свою силу, не принимало всерьез настроение подданных – так же как Александр I не принимал всерьез своих лицеистов. Однако, замечает Ходасевич, пушкинское поколение не следовало за модой и не было столь легкомысленным, как поколение, к которому принадлежали отец и дядюшка поэта. Ядро «оппозиции» составляли, разумеется, молодые офицеры, которым Пушкин быстро придумал прозвище: «Не слишком вдаваясь в оттенки их политических мыслей, еще шатких и смутных, он звал их “обществом умных” – за самое направление этих мыслей» [Ходасевич 1997а: 77][126]. Пушкина интересовали эти мысли, какими бы неясными ни казались они ему при первом знакомстве.

Стремления «умных» отвечали его скрытым аристократическим притязаниям, его европеизму и, наконец, его затаенному, но сильному честолюбию. Они были его учителями в «мятежной науке», и эта наука порою глубже входила в его сердце, чем в сердца самих учителей [Ходасевич 1997а: 77][127].

В нескольких коротких фразах Ходасевич определил главные характерные черты своего героя: «Он был почти лишен инстинкта самосохранения. Раб и поклонник собственных страстей… <…> Душа его была… открыта с юношеской доверчивостью». В первой части текста Ходасевич представил читателю молодого человека, желавшего определиться, найти свое место и не находящего его ни в собственной семье, ни в собственном труде (о котором Ходасевич почти ничего не написал). В обществе, где ему хотелось стать своим, его воспринимали как слоняющегося поблизости младшего брата, терпели, но не воспринимали всерьез те самые люди, которым он старался подражать. «Они относились к нему не слишком внимательно. Ценили его талант, остроумие, не придавая большого значения ни тому, ни другому» [Ходасевич 1997а: 77].

Ходасевич, однако, был уже готов при завершении первой из печатавшихся частей добавить к описанию жизни юного Пушкина четвертую составляющую – политику: «Скажем прямо: в нем была как бы некоторая влюбленность в этих людей[128]. Их одобрение и признание он готов был купить даже и дорогой ценой. Именно этим была решена его участь на долгие годы – может быть, на всю жизнь» [Ходасевич 1997а: 77]. У этого важного порога Пушкин Ходасевича ставит политику наряду с поэзией – возможно, по ложным причинам, но тем не менее он решил соединить политику с поэзией воедино и заставить свою музу послужить политическим целям. И хотя результат этого союза походил на полное слияние жизни и искусства, образцом которого для Ходасевича был Державин, мотивы Пушкина были совсем не столь героическими, как у его предшественника.

«Молодость», часть II (12 марта 1933 года)

В следующее воскресенье читатели дождались продолжения, и Ходасевич начал вторую часть своей статьи с того, что представил «общество шумных», играя на каламбурном созвучии этого выражения с «обществом умных», то есть серьезных, вдумчивых и либерально настроенных молодых людей, превратив их с помощью всего одной согласной в громогласных, взбалмошных, пьющих и флиртующих. Однако Пушкин на самом деле не принадлежал по своему характеру ни к «умным», ни к «шумным», хотя водил знакомство с теми и другими, разрываясь от желания принадлежать к тем и другим сразу.

Ходасевич представлял молодых петербургских денди, «шумную» толпу с помощью своего любимого приема – списка. Самым главным среди них был Каверин, числившийся также и среди «умных»:

Богач и красавец, он славился тем, что в жертвоприношениях Венере и Вакху не знал ни поражения, ни усталости. От французской болезни лечился холодным шампанским, поутру вместо чаю выпивал с хлебом бутылку рому, а после обеда – вместо кофею – бутылку коньяку [Ходасевич 1997а: 78].

Затем Ходасевич продолжает список, давая персонажам различные характеристики, в основном касающиеся вина и женщин (хотя один молодой человек, как говорили, любил восклицать: «Лучшая женщина есть мальчик и лучшее вино – водка»). Пушкин, по словам Ходасевича, «не сводил глаз с “умных”. Но пристал все-таки к “шумным”, потому что их общество было легче ему доступно, а еще более потому, что к ним влек соблазн. Жизнь его сделалась безалаберной» [Ходасевич 1997а: 78]. Еще одной стороной столичной жизни был театр: «Театр в то время был в моде. Считалось, что он процветает. Считалось, что первоклассные пьесы на нем разыгрываются такими же актерами» [Ходасевич 1997а: 78–79]. Пушкин постепенно втягивался в общество, которое не всегда отвечало его духовным запросам и соответствовать которому ему было не по средствам. Ходасевич прибегает к контрасту между двумя «петербургскими денди» – Александром Пушкиным и его «приятелем» Евгением Онегиным.

Меж ними была лишь та воистину дьявольская разница (его любимое выражение), что у Онегина то и дело умирали богатые родственники, которых он оказывался единственный наследник. <…> Пушкин жил при родителях, в доме Клокачева, в старой Коломне <…> Парадные комнаты освещались канделябрами, – детям приходилось покупать себе сальные свечи <…> но кто платил за прославленное вино «Кометы 1811 года», за трюфли и страсбургский пирог, за лимбургский сыр и ананас? Платили Каверин с Онегиным.

Ходасевич описывал