Не сейчас.

Главное – из всех дорог запределья она увидела правильную.

Левой рукой Саломея нащупала правое плечо, которое отозвалось на прикосновение резкой колющей болью. Но крови не было. Уже хорошо…

Кира спала. Она лежала ничком, обеими руками вцепившись в подушку. Боялась, что исчезнет? Ноги ее были широко расставлены, пальцы упирались в матрац и иногда подрагивали, как если бы снилось Кире что-то нехорошее. Крыша?

Олег сжал эспандер и отпустил, позволяя упругой резине раскрыть ладонь.

Какой сволочью надо быть, чтобы так поступить с девчонкой? Она ведь в сущности безобидная… ну жадная, так что теперь, убивать за это?

– Ты теперь с нами жить будешь? – Леха сидел в кресле, смирнехонько, тихо, отгородившись от Олега книгой.

– Ты против?

– Нет. Не знаю.

– Я – не твой отец, – на всякий случай уточнил Олег, и мальчишка кивнул.

– Знаю. Мой отец умер. Так мама сказала.

– Тебе грустно?

– Нет, – честно ответил Леха и закрыл книгу. – Он не хотел, чтобы я был.

– Так мама сказала?

Вот идиотка!

– Не-а. Мама никогда так не скажет. Она думает, что я маленький и ничего не понимаю. А я понимаю. Это хорошо, что он умер.

– Чем же?

– Ну… маме больше не надо врать, что подарки от папы. И что он спрашивал, как я живу… и еще всякое другое. Я не люблю, когда она врет.

Леха громко вздохнул, и Олег вздохнул тоже, потому что не знал, что сказать. Выходит, что Сереге дела не было ни до кого, кроме себя, Олега и еще Таньки.

Она виновата, развела.

А если бы иначе? Если бы женился Серега на Кирочке, такой мягкой, нерешительной и уютной. Она вряд ли бы стала изматывать душу скандалами, иссушать ревностью, и тогда, глядишь бы, не исчерпала бы до дна, удержала на краю безумия.

– Мы уедем отсюда? – Леха забрался в кресло с ногами и лег, опершись на широкую ручку.

Уехать – логичное решение. Безопасное. Но Олег слишком зол, чтобы действовать по логике.

– Нет.

– Жалко. Дому не нравится. Ну, когда в нем люди.

– Это он тебе сказал?

– Ага. Но маме не говори. Она будет волноваться. Она все время волнуется и волнуется.

– Она ж твоя мама, – возразил Олег.

– А твоя тоже волнуется?

Его мама не так давно ушла, организовав смерть с той же деловитостью, с которой устраивала собственную жизнь. Клиника. Палата. Врач, застывший в почтительном отдалении. Его поза с прижатыми к телу локтями и легким наклоном туловища делала его похожим на лакея.

Мама сидела на кровати, такая худенькая, тщедушная.

– Олег, веди себя наконец по-взрослому, – сказала она, стряхивая пепел в пепельницу.

В платных больницах курить разрешали. Наверное, здесь разрешали вообще все, были бы деньги.

– Сядь уже. Я не для того тебя позвала, чтобы выслушивать твое нытье.

Он вовсе и не ныл. Просто растерялся. Мама ведь была дома, а теперь вдруг в больнице и говорит страшное, но говорит небрежно и даже с куражом.

Курит вот.

– Я бы не стала выдергивать тебя, если бы не обстоятельства, – она бросает сигарету и протягивает пепельницу врачу, а тот берет и уносит. – А обстоятельства таковы, что жить мне осталось недолго. Следовательно, скрывать ситуацию не имеет смысла.

А раньше, значит, имело! И Олег злится на мать, потому что она вновь все решила за него. Наверное, эта злость отражается на его лице, если мама поднимает ладони, как будто сдаваясь.

– Олежка, – она тысячу лет не называла его «Олежка», – ну что бы изменилось? Да, ты бы узнал. И? Метался бы по миру в поисках чудо-средства? Его не существует. Да, я умираю, и смерть эта растянута во времени. Я сделала все, чтобы избавить тебя от контакта с нею. Это мой долг матери… и просто я не хотела, чтобы ты страдал. Но эта твоя привычка молчать, когда что-то не по тебе, меня все еще раздражает! Злишься?

– Да.

Он бы помог! Узнай он вовремя, помог бы. Олег не знал как именно, но он сумел бы спасти маму. Ведь есть же нормальные клиники и хорошие специалисты. Лучшие. Самые лучшие.

– Сядь, – мамина худенькая ручка потерялась в его ладони. – Я же не дура. Я консультировалась с теми, кто действительно разбирается в вопросе. А это… удобное место, чтобы умереть. Знаешь, что главное?

– Что?

– Тут не пахнет больницей.

Она продержалась два месяца, и каждый день превратился для Олега в мучительную борьбу. Он заставлял себя просыпаться и выбираться из постели. Он заталкивал в себя еду и умывался ледяной водой, потому что лишь она хоть как-то возвращала способность мыслить. Он ехал в город и порой часами кружил, бесцельно, путаясь в улицах.

Он ловил врачей, как редких рыб. Всовывал папку с копией истории болезни. Обещал золотые горы. Бесполезно.

– Молодой человек, – сказал ему как-то старенький профессор в сером, на два размера большем, костюме. Голова профессора почти проваливалась в воротник рубашки, а из рукавов пиджака выглядывали самые кончики желтых пальцев. – Молодой человек, мне по-человечески понятно ваше стремление. Но сделать ничего нельзя.

Он глядел не с жалостью, а с пониманием, за которое Олег был ему благодарен.

А потом мама умерла. И Олега снова не было рядом. Уж не нарочно ли она ждала момента? Несправедливо. Больно. Пусто. Как будто отобрали цель. Все другие, важные до маминой болезни, теперь потеряли всяческий смысл, и Олег растерялся.

Как ему быть? Никак.

И уже на кладбище Олегу в голову пришла дикая мысль: он должен познакомиться с братом.

А вот теперь он сидит, разглядывая чужого ребенка и чужую женщину. Нелепая ситуация. Мама посмеялась бы. Интересно, что она сказала бы о Кире? Наверное, что девочка слишком уж дерганая и это мешает ей мыслить здраво. А здравомыслие было первым пунктом в личном списке почитаемых мамой человеческих достоинств. Вторым – самостоятельность.

Вежливый стук в дверь поставил точку в несуществующем списке. В комнату заглянул Василий и шепотом попросил:

– Ты не мог бы выйти? На минуту. Разговор есть.

– Разговаривай.

– Не здесь. – Взгляд, которым одарил Василий спящую Киру, был полон ненависти, скрытой и тугой, как пружина под давлением. Уменьши давление, и пружина распрямится, ударит по пальцам. А то и вовсе руку оторвет.

Покидать комнату Олегу не хотелось. С другой стороны, что здесь случится-то? За окнами решетки, дверь одна, и Олег не выпустит ее из поля зрения.