Голос, многократно усиленный передающей аппаратурой, сообщил, что начинается посадка на его поезд. Семейства, навьюченные поклажей, пришли в движение. Плотная толпа, радостно пересмеиваясь и семеня сотнями ног, тронулась по направлению к выходу на перрон. Маленькие дети, цепко ухватившись за руки взрослых, бежали рядом, на время позабыв про свои плееры и мобильные телефоны.

У него было куплено место в вагоне номер девять. Сейчас он вспомнил рассказ Задорнова о злоключениях пресловутого девятого вагона. Это там, где в состав прицепили их два, и один из них всегда оставался пустым, а другой – переполненным, и который в итоге и отцепили от поезда. В этот раз повезло – девятый вагон был всего один. Нумерация начиналась с головы состава, а хвост находился рядом с вокзальной площадью, так что он, добираясь до своего вагона, смог убедиться, что его вагон идет точно после десятого. Рядом располагался восьмой – о чем свидетельствовала крупная цифра «восемь», прислоненная к стеклу соседнего вагона изнутри.

Место было номер десять – в купе на верхней полке. Он выстоял очередь на вход в вагон, предъявил паспорт и билет симпатичной проводнице и зашел в свое купе. Оно пока оставалось пустым – он был первый. Пользуясь случаем, он решил сразу переодеться. Достал из сумки видавший виды спортивный костюм, шлепанцы и книжку, а из пакета – купленную на перроне бутылку минеральной воды. Переодевание не заняло много времени – максимум минуту. Он всегда привык все делать быстро и четко. Он был неприхотлив, и его движения никогда не несли в себе никакой суеты. Основательность сквозила во всем его облике. Так было и сейчас. Забросив книжку на свою полку, а сумку – в верхний открытый багажный отсек, он взял сигарету с зажигалкой и пошел покурить на перрон. Подождав, пока появится возможность выйти из вагона, и для этого пропустив всех входящих пассажиров, их друзей и родственников, он отошел от входа и встал напротив своего купе, чтобы наблюдать, что никто не покушается на его незатейливую частную собственность. Чиркнул зажигалкой и выпустил первую струю дыма через нос.

Мимо него в обоих направлениях лилась оживленная людская река – со своим главным течением, затоками, завихрениями и тихими заводями, одну из которых он сейчас собой и олицетворял. Ему нравилось вот так спокойно постоять, пользуясь долгожданными минутами отдыха и предвкушая интересное путешествие на юг. Не так часто ему удавалось побывать в отпуске – он привык все время работать и использовал положенный ему по закону отпуск только наполовину, и так уже на протяжении двадцати пяти лет. Иногда он интересовался у бухгалтера, а какая сумма компенсаций за неиспользованный отпуск у него уже накопилась, и тогда бухгалтер, каждый раз заливаясь смехом, отвечала, что уже так много, что его теперь не уволят никогда, лишь бы только не выплачивать положенную ему по закону денежную сумму. И он тоже всегда смеялся вместе с ней. Он определенно считал, что может посмеяться с приятным ему человеком когда и где захочет, и вовсе не обязан всегда и везде сохранять суровое и серьезное выражение лица. Он был веселым и искренним, и его профессия тоже обязывала быть его в достаточной степени искренним – не то, что эти надутые фанфароны-менеджеры в офисе, которые только делают вид, что что-то из себя представляют, а сами ни грамма пороха не нюхали еще в своей жизни, ничего не знают, не умеют и не хотят уметь.

Через стекло вагона он увидел, как в его купе вломилась целая орава взрослых и детей, и понял, что, как всегда, поездка к теплому морю в это время года скучной не будет. Оставалось только надеяться, что дети будут не слишком шумные. Постояв еще недолго и услышав объявление, что до отправления его поезда остается пять минут, он зашел в вагон и стал наблюдать, как к выходу потянулись многочисленные провожающие.

Наконец поезд тронулся, и он решил заглянуть в купе. Там находились мужчина и женщина лет тридцати пяти и двое детей – одному лет десять, а другому – от силы года полтора. «Полным полна коробочка», – подумал он, поздоровался, сообщил, что тоже едет в этом купе, и пошел в тамбур курить очередную сигарету. В тамбуре уже стояли несколько мужиков с бутылками пива и оживленно обсуждали, как они весело проведут отпуск. Было жарко, даже несмотря на ранний час и работавший в вагоне кондиционер. Курильщикам в тамбуре кондиционер был не положен – предполагалось, что прохладу и вентиляцию здесь будет обеспечивать ход поезда, когда дым вытягивается через сцепку между вагонами. Для этого нужно было только лишь открыть переходную дверь тамбура. А когда поезд стоит на остановках, всякий уважающий себя курильщик обязан выйти на перрон и там уже наслаждаться едким дымком.

Он уже понял, что сегодня ему не суждено долго оставаться в своем купе. Выйдя из тамбура, он услышал, как его попутчики всем скопом пытаются утихомирить малыша, который заливался разухабистым плачем с нотками младенческой истерики. Это было нормально, и он только лишь пожал плечами и пожелал себе спокойствия, спокойствия и еще раз спокойствия. Он всегда и везде старался контролировать себя и свою нервную систему, памятуя о том, что нервные клетки, как говорят, не восстанавливаются.

Он встал напротив последнего купе. Это было купе тех мужиков, которые только что курили вместе с ним в тамбуре. Сейчас они оживленно раздирали на части сушеную рыбу и гремели пивными бутылками. Их было четверо, и они занимали целое купе. Один из них громко убеждал других, что уже наступило время первой «пули», и что самое лучшее времяпрепровождение – это бессмертный преферанс. Через пять минут они кое-как почистили стол, рассовали закуску и пиво по углам, достали новую колоду карт и на помятом тетрадном листе расчертили поле для преферанса. Как он понял из разговора, играть они собирались «Сочинку» – самый простой и самый щадящий вид преферанса.

Он вспомнил свои студенческие годы. Тогда – перед самым развалом СССР в моду вошли так называемые «Скачки», когда игра делилась на несколько этапов, и по окончанию каждого этапа тот, у кого была самая маленькая «гора» и тот, кто первый заканчивал этот этап, получали дополнительные призы – по сто или сто пятьдесят вистов на каждого. Помимо этого распасы были в виде горки – сначала шестерная, потом семерная игра, потом – восьмерная и девятерная, а потом – так же вниз. А в гору за каждую невзятку писалось в два раза больше, чем в пулю. Причем на распасах – тоже самое. Такой способ записи предполагал игру в постоянном напряжении – когда результат был неизвестен до самого конца. А учитывая то, что играли на деньги, а часто – на очень серьезные деньги – можно было догадаться,

сколько нервной крови проливалось за преферансными столами. Некоторые из студентов предпочитали играть в бридж – считалось, что эта игра равносильна чуть ли не шахматам. В бридж он не играл, а вот преферанс любил и до сих пор вспоминал о тех навсегда ушедших годах с легкой грустью. Сейчас вокруг него не было никого, с кем он вот так запросто мог бы спокойно поиграть в преферанс – все были очень сильно занятые и значимые. «Ну, как же – менеджеры!», – иногда почти со злобой думал он. – «Никого не зазовешь перекинуться в картишки! Вот оно – капиталистическое разделение на нужных и ненужных!»

Постояв и украдкой посмотрев, как мужики нетерпеливо раздают карты, он перешел к следующему купе. Там ехали парень с девушкой и бабушка с внучкой. Внучка была серьезная, в очках и читала книжку с картинками. Бабушка, уютно устроившись в углу на нижней полке, вязала длинный шерстяной чулок. Было видно, что ей это занятие доставляет истинное удовольствие. На лице бабушки застыла блаженная улыбка, взгляд был сосредоточен, а руки быстро делали свое дело – чувствовался многолетний опыт. Парень с девушкой лежали наверху на одной полке и, как в том анекдоте, где Мюллер ехал по шоссе со скоростью сто километров в час, а рядом шел Штирлиц и делал вид, что неторопливо прогуливается, делали вид, что просто лежат рядом. Он не стал смущать их докучливыми взглядами и перешел к следующему купе.