— Ох, наконец-то, милая, — суетливо забубнила она. — Давай-ка поскорее, мается-то как, бедолага…

Паолина почти бежала за старушкой по пятам, теперь зная, кто так спешно позвал ее к своему смертному одру. На койке, хрипло дыша и мучительно скребя изъязвленные руки, распростерся аркебузир Таддео. Его лицо было странного багрово-желтого цвета. Слезящиеся глаза жадно следили за приближающейся девушкой.

— Пришла… — прокаркал он, и Паолина на миг сжалась, но тут же через силу распрямила спину и опустилась на уже приготовленную скамью у самой койки.

— Я здесь, Таддео, — тихо вымолвила она. — Я слушаю вас.

— Ты… ты ступай себе… — Аркебузир закашлялся, глядя Паолине через плечо. Сестра Оделия была опытной, поэтому, огладив Паолину по спине, без пререканий исчезла.

С минуту старый солдат молчал, с усилием втягивая воздух в измученные легкие, потом облизнул сухие губы.

— А ты того, выслушай, как надо, не просто молитвы бубни, — заговорил он четче, будто собравшись с силами. — Я-то, старый гриб, подохну, да и поскорей бы. А другим бы жить было… да жить. — Он перевел дыхание. — Слышь, ты того… хлеб мне носила… сыр там… лепешки. Про отставника какого-то лопотала. А я, паскудная душа, себя умасливал, что верю. Жрать хотелось. А ведь харчи-то от него, верно? От парнишки того слепого, что ко мне приходил. Я тогда от страху едва разом в ящик не сыграл… Такой лай поднял, что самому тошно стало. А он… а он во как. Только кажный раз в полотно еду заворачивал. А все лоскуты от одного куска были. Полоса такая, с одного края желтей. Ему-то где приметить, слепому. Да что уж… — Таддео снова разразился кашлем и схватил Паолину за руку. — Ты того, детка, выслушай. Он меня чего спросить хотел, а я сразу в иглы. Только не могу я с этим в земле лежать. Не будет мне тишины. Кто б он там ни был — а пущай знает. Слушай.

* * *

Час спустя сестра Оделия заглянула в зал и встревоженно приподнялась на цыпочки. Но тут же кивнула с видимым облегчением и засеменила к койке. Таддео недвижно лежал, устремив в потолок спокойные остекленевшие глаза, коленопреклоненная Паолина у изголовья шептала отходную молитву. Монахиня остановилась за спиной у прислужницы, терпеливо дождалась последнего «Аминь». Когда девушка поднялась с колен и осторожно затянула изможденное лицо умершего кромкой одеяла, сестра Оделия проговорила:

— С душой исповедала. Поверь мне, старухе, не каждый с такими безмятежными глазами отходит. — Монахиня шагнула ближе, и взгляд ее потеплел. — Сама-то как, милая? Исхудала. Сестра Юлиана шуток не шутит, только куда ж так дитя загнала.

Сестра Оделия была верна себе — она источала ровную тихую доброту, и Паолина вдруг ощутила, как давно не была в этом зале и как не хватало ей этой безыскусной доброты в ее новом окружении.

— Сестра Юлиана меня наукам учит, — улыбнулась девушка, — а худоба… так с ней только бегать легче.

Но морщинистое лицо монахини, похожее на мятый сафьян, вдруг погасло, а улыбка в глазах сменилась задумчивостью.

— Ты научилась лгать, детка, — ровно констатировала сестра Оделия, — любезно лукавить, захлопывая дверь перед чужим носом. Это обычно называют зрелостью. Хотя, по мне, это одно из горьких несчастий уходящей юности. — Монахиня по-птичьи склонила голову набок. — Не надо прятать глаза. Я же не в укор. Не в тех я годах, чтобы попрекать человека не им выдуманными законами.

Она умолкла и снова всмотрелась в лицо, обрамленное велоном. Губы Паолины были плотно сжаты, глаза сухи, только непослушный нерв чуть трепетал у виска. Сестра Оделия протянула руку и провела худой шершавой ладонью по девичьей щеке:

— Повзрослела ты. Только худо тебе. Уж не знаю, чего там Таддео-горемыка со своей души на твою перевалил. Ты не спеши назад. Сходи в часовню, помолись, поплачь. Глядишь, полегчает. Ступай, об усопшем позаботятся.

— Спасибо, сестра Оделия… — прошептала Паолина, поклонилась, принимая благословение, в последний раз оглянулась на неподвижные очертания тела на койке и двинулась к выходу из зала.

Спустившись со щербатых ступенек крыла во внутренний двор, девушка замерла, не замечая, как полуденные лучи накаляют черную ткань рясы.

Она точно знала: она сделала все, что от нее зависело. Она сняла с Таддео груз, бремя которого придавливало его душу к земле, и дала ему уйти бестревожно.

Она точно знала: это не ее дело. Она должна лишь сохранить тайну исповеди, как подобает будущей Христовой невесте.

Она точно знала: она ничего больше не может сделать, даже если очень захочет. Она узница, находящаяся под бдительным присмотром. Она не знает даже названий близлежащих улиц. Она чужая в Венеции.

И она точно знала: она не вправе не вмешаться. Не вправе сохранить тайну исповеди. Не вправе счесть это не своим делом. Не вправе ничего не предпринять, даже если не хочет.

Паолина все так же стояла у крыльца, стискивая холодные влажные ладони и боясь двинуться с места. Ей казалось, что первый же шаг станет окончательным выбором, после которого пути назад не будет И да, она точно знала, что вот-вот совершит ошибку, о которой, возможно, будет горько сожалеть.

Ну же… Это и правда не ее дело. Ее жизнь едва начала обретать новый смысл. Она больше не прозябает в слезах и жалости к себе самой. Она учится и, вероятно, однажды сможет спасти немало жизней. Разве не это важнее всего? В конце концов, Таддео ни о чем ее напрямик не просил. Так зачем лезть вперед судьбы, быть может, окончательно ломая свое едва наметившееся будущее? Кроме того, давайте начистоту. Чтоб защитить ее, Пеппо принял на себя удар. И будет черной неблагодарностью отплатить ему за это глупым безрассудством, которое сделает его усилия напрасными. Да, именно так.

Паолина вдохнула, до боли впиваясь ногтями в ладони. Все это было совершенно правильно и разумно. А еще — очень страшно. Потому что она точно знала, что все равно поступит неразумно и неправильно.

Девушка разжала кулаки и твердым шагом двинулась ко входу в церковь, чувствуя, как мелко подрагивают колени, шея взмокает под велоном, а нутро сворачивается гадкой путаницей холодных нитей. Она взошла по старинным ступеням, несмело подняла голову, встретившись взглядом с безмятежно-задумчивыми мраморными глазами Христа. Задышала все чаще и чаще, будто перед прыжком в воду, а потом развернулась, вышла из тяжелых растрескавшихся дверей, огляделась и быстро пошла по переулку прочь от госпиталя.

* * *

Этот город был ужасен. Порой, глядя из окна кастелянской на грязно-цветной ковер крыш, Паолина недоумевала: неужели так много людей способны