– Трудишься? – спросил Иванов.

Старик, похоже, не расслышал и не ответил. Сам спросил в свою очередь:

– Слышь, участковый, ловите кого иль так, без делу, болтаетеся? И скажи мне, взаправду немец в село прорвался?

Иванов присел рядом на чурбак, угостил деда папиросой.

– Немцы в село не прорвались. Отбили мы немцев.

– Енто хорошо, неча немчуру сюды пускать, весь самогон выжрут, кислую капусту и курей сожрут, баб перепортят. Так-то.

Семёновна вспыхнула, она считала, что пришла с участковым по делу, и вовсе не желала слушать пустую болтовню Гришки-хромого. Подбоченясь, она строго сказала:

– Гриня, чёрт глухой, хватит пустомелить. Человек к тебе с вопросом, слухай и отвечай.

Иванов с благодарностью обнял Семёновну и обратился к Восьмину:

– Григорий Алексеич, не знаешь ли ты кого чужого в селе? Ну, кто этим летом появился и квартировал долго?

Дед тихо захихикал.

– Дык он и чичас туты квартирует. Помнишь Маланьку, – спросил он Семёновну, – что на Пасху померла? Он в ейной избе с разрешения сельсовета и квартирует. Считай, с мая месяца квартирует.

– А что за человек, чем занят, не ведаешь?

– Как не ведать-то? Ясное дело, ведаю. – Дед почмокал сухими губами, облизнул их. Порывшись в кармане замызганной телогрейки, извлёк полупустую четвертинку с мутным содержимым. Сделав пару глотков, продолжил: – Художник он, а кличется Ивановым Иваном Иванычем, однофамилец твой. Не родственник тебе, случаем?

– Нет, не родственник. Ты бывал у него в хате?

– Бывал, и не раз. Сурьёзный мужчина, натуру всяку малюет, музыку слушает. Я ему корзины с лукошками приносил, он их срисовывал на фанеру. Корзины-то пустые приносил, а на фанере они у него то с грибами, то с ягодами, а раз даже побитую птицу туда напихал. Чудно! И наливал мне всегда, добрый мужик.

– А музыку как слушает, с патефона, пластинки крутит?

Дед вновь приложился к чекушке, угостился милицейской папироской и, разомлев, ответил:

– Не, не с патефона. Нету у него патефона, а есть большой такой, блестящий и красивый ящик, тюляфуркеном зовётся.

– Телефункен, наверное? – уточнил молодой Глазьев.

– Может, и так, не упомнить мне. Он шибко Бутвяхина уважает, музыку евоную, Бютвяхина того.

– Бетховена, что ли? – засмеялся Глазьев.

– Может, и он, не упомнить мне.

– А как же он радиоприёмник-то слушает, – продолжал допытывать Иванов, – антенна ведь нужна, иначе никак?

Старик сделал хитрое лицо, ткнул корявым пальцем в небо.

– Так идь, имеется она. Из избы прям на крышу пружинка медная у него выведена, оттого и музыка хороша.

– А как он сам, Иванов этот, – горячился молодой Глазьев, но, поймав осуждающий взгляд начальника, взял себя в руки, – старый, молодой, толстый, худой?

Восьмин допил остатки самогонки, спрятал пустую бутылочку в карман, не спеша свернул огромного размера козью ногу с крупно нарубленной махоркой, закурил. Столб вонючего дыма окутал двор. Старик не спешил с ответом.

– Фу ты, чёрт хромой, – рассердилась Семёновна, – отвечай, когда тебя спрашивают! Надымил тут на всю округу, будто паровоз какой.

Старик вновь хихикнул, обратился к Иванову:

– Не, мужик он не старый, годков, думаю с полсотни или того менее. Ростом высок, не менее двух аршин с десятью вершками, не толст, но крепок. Он своим кулачищем доску пятидюймовку одним ударом ломает.

Милиционеры переглянулись. Иванов, чуть отведя в сторону Глазьева, шепнул ему:

– Давай, друг любезный, садами – огородами, выдвигайся к этому любителю музыки. Но, гляди, тихо и незаметно, к дому не приближайся, жди меня.

Когда Глазьев ушёл, старик спросил:

– А что, участковый, и ты, Семёновна, пошли ко мне в хоромы, похарчуем? Время-то обеденное.

– Да у тебя и жрать-то нечего, – фыркнула Семёновна.

– Ан, не скажи, цельный чугунок молодой картошечки сварен. Да с солёными огурчиками, да с ентой, как её, мать ети, свинчюной, – пальчики оближешь. Ну и маленькую имею в заначке. Пошли, служивый?

– Ветчина от художника? – спросил Иванов.

– Дак ить, откеда ж ещё? От его, милого. – Старик поднялся и медленно поковылял в избу.

Иванов был голоден, но есть у старика не собирался, время поджимало. Он опасался, уйдёт шпион и унесёт важную тайну. Надо было срочно брать его. Брать живым и невредимым. Он последовал за стариком в избу. Семёновна, попрощавшись, ушла к себе.

Ветчина оказалась немецкого производства. На наружной стороне дна полукилограммовой жестяной банки было выбито: Инстербург – 1939. Иванов спросил:

– У тебя, отец, есть пустая банка от ветчины?

Восьмин, покопавшись в углу, выставил порожнюю вымытую банку, в которой хранил рубленую махорку. Иванов спрятал её в свой вещмешок.

– Вот что, отец, потом пообедаем. Веди в дом художника.

Старая изба стояла в стороне от главной улицы села, на пригорке. Её окружал пустырь, заросший лопухами и мелкой порослью ивняка. Незаметно подойти к ней не получалось. Когда Иванов с Восьминым поднимались по тропинке к забору, из-за низкорослых кустов вышел Глазьев, указывавший стволом карабина на крышу избы. Там, ближе к печной трубе, был закреплён высокий крест из досок, обвитый проволокой. Проволока, скрученная в спираль, спускалась по стене избы и уходила в просверленную дыру рядом с форточкой окна. Жилец, пользуясь безграмотностью сельчан, даже не скрывал антенну.

Когда отворили калитку и вошли во двор, Иванов приказал Глазьеву:

– Дверь открывается налево. Встань слева от неё, за углом, приготовь оружие. В случае чего, бей только по ногам.

Деду же сказал:

– Иди, отец, позови художника, познакомиться хочу.

Восьмин, шаркая ногами, поплёлся к дому. Было жарко и душно. Солнце нещадно выпаривало влагу из напоенной дождём земли. Иванов снял фуражку, вытирал платком потные шею, лоб, щёки. Противно холодили катившиеся по спине струйки пота, промокшая под кителем рубаха прилипала к телу. Он передёрнул плечами, надел фуражку, поправил кобуру на ремне, снял с плеча карабин, подошёл к крыльцу.

Дверь со скрипом отворилась, на крыльцо вышел высокий, крепко сбитый мужчина. На нём была клетчатая фланелевая рубаха и армейские хлопчатобумажные бриджи, заправленные в начищенные до блеска яловые сапоги. Большая голова, некрупный лоб, охваченный с висков коротко стриженными каштановыми волосами, выбритые щёки со здоровым румянцем, мясистый нос, маленькие уши, тяжёлый, чуть выдававшийся подбородок. Рукава заляпанной краской рубахи засучены. Он оттирал тряпкой краску с крепких рук, скорее принадлежавших боксёру, нежели художнику. Взгляд голубых глаз цепок и холоден, но выражение лица тренированно приветливое.

«Серьёзный мужчина. Лет примерно сорок пять, – быстро оценивал ситуацию Иванов, – хорошо подготовленный, физически очень сильный. Сегодня явно не рисовал, краску спешно набросал на рубаху, уж больно много краски, так не бывает. Сапоги блестят, собрался, видимо, куда-то. Да и сомнительно, чтобы дома в сапогах творчеством занимался. Правый карман бриджей сильно оттянут вниз.