Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Светкина мать в то утро, как мне потом ребята рассказали, все-таки убежала, пошла искать Светку. И нашла. Светку, оказывается, ранило в ногу, они ее догнали и изнасиловали, а потом задушили. Это такие люди — им нет пощады. Но их много, больше, чем нас. А мы у них собак увели и выпустили. Без котлет оставили.
Светкина мать потом с ума сошла. Не знаю, что с ней стало.
А нас, конечно, выпустили. Я уже тогда догадался, а до чего не догадался, Эдик сам мне рассказал, что весь наш поход Эдик с самого начала обсуждал с Александром Митрофановичем и дядей Пашей. И веревки были заранее подготовлены, и даже ворота открыли — только я, дурак, не знал. От этого, как объяснил мне Эдик, наш поступок хуже не стал, потому что он благородный. И мы сами благородные. Но нельзя же, чтобы столичники узнали, что наш совет разрешает ходить за границу на грабеж.
Без Светки я немного скучал. Собаки остались у меня. Эдика я видел редко, его взяли в милицию, он будет большим человеком. А мне дали комнату, мне и собакам. Дамочка и Нервная — они самые обыкновенные собаки, ничего интересного. Нервная потом подохла, а Дамочку взяла к себе жена полковника. Я был даже рад, потому что Дамочка была беременная, у нее должны были родиться щенки, а мне с щенками возиться некогда. Пройдет много месяцев, прежде чем щенок научится понимать тебя лучше, чем люди.
Полкан понимал меня лучше, чем люди.
Он был моим другом. Иногда я смотрел на его крепкие ноги, на весело поднятый хвост, на смеющиеся карие глаза и радовался, что мой пес не подвергся унижению — не сожрали его столичники. Со столичниками войны не было — мы тогда с татарами воевали, которые сделали набег из-за Оки, очень многих побили. Потом были затяжные дожди. Сначала отравленные, ядовитые, потом радиоактивные — многие болели, мы с Полканом почти не выходили на улицу. Как-то в те дни ко мне зашел Эдик, он учится в школе милиции, живет там в интернате. Он стал совсем лысым, это в шестнадцать-то лет! И желтый. Но он смеется и говорит, что еще на два года хватит и он за эти два года столичникам хвосты накрутит! Только он ничего им не накрутит, потому что он боится. И столичников боится, и умереть боится. Такой характер.
Потом наступила осень. Мы часто гуляли с Полканом. Он все понимал без слов. Например, если я брал палку и кидал ее, то Полкан бежал за палкой точно по прямой линии и останавливался и ждал, когда я крикну: «Неси обратно!» Очень смешной он был, когда спал вместе со мной на подстилке, он меня согревал, у него была чудесная шерсть. В начале сентября приходила моя мать, она получила разрешение постричь моего Полкана. Полкан удивлялся, зачем его стригут. А мать потом из его шерсти связала мне свитер. И Полкан все время нюхал этот свитер и не понимал, хоть и умный, что теперь я все равно что он. А еще шестого августа я купаться пошел, нырнул и попал ногой в моток проволоки, и не мог вырваться. Как меня Полкан вытащил — не представляю! Кожу с ноги содрал — вытащил. Человеку такого не сделать. А он меня любил. Как и я его любил. Уже прохладнее стало, дожди пошли, а мы с Полканом учились тяжелый рюкзак носить — я ему объяснил, что мы с ним пойдем зимой в поход — далеко-далеко, за лес, там жратвы нет. Полкан улыбался.
Седьмого октября я проснулся от того, что пришел Александр Митрофанович. Пес знал его и не рычал, лежал рядом со мной, вытянувшись вдоль, — и был длиннее меня.
— Ну и вымахали вы с лета! — сказал Александр Митрофанович. У него какая-то детская доверчивая улыбка. Полкан улыбнулся ему в ответ.
— Он совсем большой стал, — сказал я.
— У меня к вам просьба, мальчики, — сказал Александр Митрофанович, — вы мне поможете?
— Поможем, Полкаш? — спросил я, вскакивая.
Полкан осторожно гавкнул. Он был согласен.
— Ты должен признать, — сказал Александр Митрофанович, — что мы спасли тебя от судьбы, худшей, чем смерть. И сами рисковали при этом жизнью.
Полкан слушал, склонив голову набок, он все понимал.
— И ты, наверное, понял, что, в отличие от столичников, нашей жизнью правят высокие идеалы, — сказал Александр Митрофанович и потянул себя за усы, будто доил.
Мне показалось, что Полкан кивнул. Я прижался щекой к его теплой мохнатой башке.
— Он все понимает, — засмеялся я. — Мы с ним много раз на эту тему говорили.
— Ну и молодцы, — сказал Александр Митрофанович. — Давайте позавтракаем и пошли?
Через час мы были уже у той границы нашей страны, за которой лежит Бывшая Земля.
Это было мрачное, пустынное поле, которое уходило вдаль, к остовам зданий, а то и целым низким зданиям, оставшимся стоять с войны. До зданий было больше километра.
Сначала к ним вела широкая утоптанная дорога. Постепенно дорога сужалась, по сторонам были редкие кустики — даже кустики не хотели жить на этом пустыре. Кое-где по сторонам зияли оплывшие воронки.
— Ты должен помочь друзьям, — сказал Александр Митрофанович.
Полкан улыбнулся.
Александр Митрофанович снял с плеч тяжелый рюкзак — Полкан уже носил такой на тренировках.
— Будет тяжело, — сказал он псу. — Но нести не очень долго. До тех домов, а обратно порожняком.
Я сам привязал рюкзак, чтобы Полкаше было удобнее. Полкан лизнул мне руку, он редко лизал мне руку — считал ниже собственного достоинства. Он очень гордый пес. Я погладил его и сказал:
— Спасибо, что ты согласился нам помочь.
— Давай! — сказал Александр Митрофанович.
Я взял заготовленную заранее палку, чтобы показать Полкану, куда бежать. Александр Митрофанович пошел назад.
Теперь многое зависело от меня, от моего умения точно кидать палку. Но мы с Полканом много раз репетировали, и потому я точно кинул палку — далеко и точно, метров на тридцать.
— Давай, Полкан!
Полкан завилял хвостом, он был рад, что я с ним играю. Он побежал вперед — точно-точно по прямой, по ставшей совсем узкой тропинке, между большими и маленькими воронками.
Я смотрел ему вслед и в последний момент кинулся на землю.
Взрыв получился мощный, потому что, когда сработала мина, от детонации взорвалась взрывчатка в рюкзаке на спине моего любимого пса. Вокруг взорвалось еще несколько мин. Это было большое
