— Неужели человек так долго находится в сознании?

— Да нет, конечно. Обычно он теряет сознание сразу, как только тело падает и петля на шее затягивается… Правда, проверить, так ли это или нет, невозможно, ведь никто не воскресает… Ясно одно: когда петля затягивается, сосуды, по которым кровь поступает в мозг, пережимаются и ток крови мгновенно прекращается… Впрочем, вы же у нас специалист во всём, что касается мозга… Как по-вашему, теряет человек в таких условиях сознание или нет?

— Ну, наверное, теряет… — Тикаки подумал об Итимацу Сунаде, которого совсем недавно осматривал, и ему стало не по себе.

Великолепное сердце, бьющееся в великолепном теле этого мужчины, вряд ли остановится быстро… Итаки будет невозмутимо считать его пульс. Шестнадцать минут, семнадцать минут, семнадцать минут пятьдесят секунд — рекорд. Сейчас, наверное, Сунада крепко спит, выпив прописанное ему снотворное, и готовится к завтрашнему дню: «Нельзя ли что-нибудь такое сообразить, чтобы уснул-то я крепко, но чтоб к нужному часу — сна ни в одном глазу?»

Вошёл терапевт Танигути и сел рядом с Тикаки. Опустив на стол кипу электрокардиограмм, которые едва помещались у него в руках, он стал разворачивать и рассматривать их одну за другой, тут же занося данные в медицинские карты. Этот человек с круглым лицом и широкими бровями, чем-то напоминавший Сайго Такамори,[5]был сокурсником Тикаки по медицинскому факультету.

— Танигути-сэнсэй, — обратился к нему Сонэхара поверх головы Тикаки, — у меня к вам вопрос. Как вы думаете, какое время работает у человека сердце, после того как на шее у него затянется петля?

— Ну… — протянул Танигути и, сворачивая электрокардиограммы, наклонил голову набок. — Вы это серьёзно?

— Ах, простите, виноват, забыл, что не пользуюсь у вас доверием. Да, меня это действительно интересует. Мы тут с Тикаки-сэнсэем как раз обсуждали эту проблему с чисто медицинской точки зрения.

— A-а… Орган, который именуется сердцем, обладает изначальной живучестью, и, даже если прекратить подачу к нему крови, может функционировать ещё довольно долго. Ну, если говорить о продолжительности сокращения мышц, то минут десять или чуть больше.

— Точно! — Сонэхара захлопал в ладоши. — Вот вам мнение крупного кардиолога. Прошу прощения за беспокойство.

Танигути, подняв брови, недоумённо уставился на веселящегося Сонэхару. его лицо приобрело такое забавное выражение, что Тикаки невольно прыснул.

— А в чём, собственно говоря, дело? — Пожав плечами, Танигути снова склонился над столом и погрузился в обработку кардиограмм.

В комнату влетел рентгенолог Томобэ и глазами сделал знак Сонэхаре. Тот вскочил и, поправляя на ходу развевающиеся полы халата, направился к нему. Они пошушукались о чём-то в углу и вышли.

— Это ещё что такое? — недовольно проворчал Тикаки. — Похоже, они что-то замышляют.

— Похоже на то, — согласился Танигути.

Он разрезал кардиограммы ножницами и скотчем подклеивал к картам, помечая какими-то значками.

— Скорее всего, самое обычное дело. Вот, погляди-ка.

И, вытащив из кармана пачку фотографий размером с визитную карточку, он положил её на стол. Это были цветные фотографии, изображающие половой акт.

— Я только что их отобрал у Томобэ, — объяснил Танигути, продолжая возиться с кардиограммами. — На тёмной комнате с утра висела табличка: «Не входить. Идёт проявление»… Ну, мне показалось это странным, и я всё-таки вломился туда, а там наш рентгенолог самозабвенно печатает эти вот снимки. Он у нас большой любитель этого дела. Если у кого-нибудь, у надзирателей или ещё у кого, появляется что-нибудь новенькое, он тут же выпрашивает и делает копии. Знает, что их у него с руками оторвут, только покажи. Любителей-то пруд пруди. У них здесь что-то вроде клуба, и, судя по всему, Сонэхара один из самых влиятельных его членов.

— Вот оно, оказывается, в чём дело… — Тикаки восхищённо следил за проворными движениями коротких рук Танигути. При своей толщине и неповоротливости тот обладал необыкновенной ловкостью.

Из своего кабинета вышел главный врач. Окинул присутствующих неторопливым взглядом. Наверняка он заметил Тикаки, но, не обращая на него внимания, направился в противоположную сторону. Новое коричневое пальто ниспадало от гладко выбритого, будто резинового, затылка до блестящих сапог. В руке он держал зонт — скорее всего, шёл обедать в город. Тикаки никогда не замечал его в местной столовой, наверное, он всегда обедал в городе — интересно, где именно?

Из соседней комнаты донёсся стук шашек. Фельдшера вернулись с обеда. За окном послышался смех. Молодые надзиратели, забавляясь, лепили снеговика. Снег по-прежнему валил густой пеленой. Тикаки окинул взглядом жёлтые стены. Санитары каждое утро прилежно наводили в комнате чистоту, но ветхости стен не скроешь. Сквозь слой краски проступали трещины, балки кое-где подгнили.

— Кстати, ты и дальше собираешься здесь работать? — спросил Тикаки.

— Ну, я здесь уже год, а там видно будет. — Танигути немного подумал, переплетя короткие пальцы, и тут же вернулся к своим кардиограммам. — A y тебя какие планы? — невозмутимо спросил он, продолжая проворно перебирать бумаги.

— Пока не знаю. Я здесь уже полтора года. Много раз хотел уйти, но есть здесь что-то такое, что, как ни странно, меня удерживает. К тому же с такими случаями, как здесь, ни в каком университете не столкнёшься, это уж точно.

— Если говорить о психиатрическом отделении, то, может быть, ты и прав. Но в терапии — такие же пациенты, как и везде.

— Сегодня я столкнулся с симптомами синдрома Ганзера. Ты, наверное, слышал о нём в университете, на лекциях по психиатрии.

— Может и слышал, не помню. Я давно забыл всё, что говорили на этих лекциях.

— Наверняка слышал. Когда речь шла о реакции человека на лишение свободы. Сегодня я видел это собственными глазами.

— Да? — Танигути приподнял голову, но работать не перестал. — И что, любопытный случай?

— Весьма. Пациент — приговорённый к смерти.

— Что ж, прекрасно! Ты должен сделать доклад. Обязательно сделай. Ну, вот всё наконец. — И Танигути легонько похлопал по столу.

— Пойдём поедим? — предложил Тикаки

— Пошли, — Танигути легко встал со стула и снял белый халат.

Вокруг люди в форме, но ощущения однообразия нет. На каждом она выглядит по-своему — у кого новая, с иголочки, у кого линялая или грязная, у кого мятая. И всё же форма — есть форма. Она создаёт ощущение власти, закона, традиции, организованности, корпоративной солидарности, какой-то подспудной упорядоченности.

Очередь — ряд спин в форме. Тикаки никогда не был в армии. Наверное, впечатление примерно такое же. Иногда плавное движение вперёд вдруг застопоривается, но тут же восстанавливается прежний порядок. Очередь движется в полном молчании, хотя разговаривать не запрещено. Движется, словно повинуясь чьему-то приказу — вперёд, вперёд, вперёд… Нетрудно представить себе, как резко выделяется цивильное платье среди форменных. Они с Танигути смотрятся белыми воронами, выбиваются из общего порядка — это вызывает ощущение неловкости, кажется, будто на тебя все смотрят, перешёптываются за твоей спиной. «Глянь-ка, врачи», «Тьфу, молодые да ранние, ну и нахальные же у них рожи», «Тот, смуглый, психиатр, а толстяк — терапевт», «Вот бы посмотреть на их мамочек»…