— Скоро должен быть. Я послал ему е-мейл с сообщением, что Петр Григорьевич уже не президент, что он умирает, и что с новым президентом, человеком совсем другого склада, договориться, скорее всего, будет проще. В крайнем случае, можно будет прийти к соглашению с вдовой.

— Очень благородно с вашей стороны. Петр Григорьевич еще жив, а вы уже хотите с его вдовой договариваться. Итак, вы принимаете мои условия?

Юрий Степанович молча кивнул.

— Ну и хорошо. Позвольте только еще раз подчеркнуть, что, скрупулезно выполняя условия нашего маленького соглашения, вы получите куда больше, чем от службы нашему вежливому китайцу. Помните это, друг мой. Не хочу вас обидеть, но если хоть одна живая душа узнает об этом разговоре, включая, разумеется, и Анну Николаевну — чего вы так вздрогнули, друг мой, любви, как известно, все возрасты покорны — если хоть одна живая душа узнает… А чтобы ее, любви, порывы были благотворны, она должна быть уверена, что всё по-старому…

Юрий Степанович выскочил из кабинета президента как ошпаренный. Даже не взглянул на Анну Николаевну, которая с испугом посмотрела на него. Вот мерзавец, клокотало у него всё внутри, думает, прижал его. Не годишься еще, мальчишка сопливый, со мной тягаться. Ну подожди, выскочка, мы еще посмотрим на чьей улице будет праздник. Не на словах, а настоящий, с фейерверком и духовым оркестром… И кто пойдет во главе оркестра…

Петр Григорьевич закрыл глаза. Сегодня боль, казалось, решила отдохнуть от своих инквизиторских трудов в его теле, и, если не считать слабости, он чувствовал себя не так уж плохо. Вообще он пришел к выводу, что есть отличный способ отодвинуть от себя гнетущий страх приближающейся смерти. Надо просто перейти на другой счет времени. Надо забыть слова «завтра», «на той неделе», «зимой» и тому подобные грубые единицы счета. Это даже не счет, а какое-то безумное расточительство. Почти то же самое, что считать на века или геологические периоды. Считать надо на мгновенья. Как это поется в известной песне? Есть только миг между прошлым и будущим… как там дальше… именно он называется жизнь. Очень, в сущности, верно. Конечно, если б можно было остановить эти мгновения… Кстати, кто это сказал: остановись, мгновенье, ты прекрасно? Кто его знает… Увы, стрелу времени не остановить, и от нее не спрячешься ни под рыцарскими доспехами, ни под современным бронежилетом. А жаль до слез, потому что мгновенье действительно было почти прекрасным. Дышать без боли — это ж острейшее наслаждение. Он вздохнул. И действительно, наслаждение. Печальное, но наслаждение. А может ли наслаждение быть печальным? Может, может, усмехнулся он. Наверное, все настоящие наслаждения должны быть одновременно и печальны, потому что, как и всё на этом свете, они не вечны. Да что там не вечны, эфемерны как бабочки, вся жизнь которых укладывается в один день.

На стене напротив его кровати висела узкая и длинная старинная японская картина, на которой петух, разумеется, японский же, распустил роскошный хвост и собирался что-то клюнуть, не обращая ни малейшего внимания на куда более скромно разукрашенную курочку, которая смотрела на него с почтительным испугом. Хотя видел Петр Григорьевич этот хвост каждый день, с того самого момента, когда Танюшка с гордостью показала новое приобретение и торжествующе объявила, что это середина девятнадцатого века, каждый раз из перьев хвоста на него смотрели разные рожицы. Вот и сегодня уже знакомый старичок, который иногда надолго пропадал, уходил куда-то, надо думать, по своим делам, опять выглянул на него из-за разноцветного веера хвоста и, казалось, даже подмигнул: мол, жив ты еще, оказывается. Если петуху было как минимум уже полтора века, то и старику должно было быть никак не меньше, и он-то имел полное право подмигивать Петру Григорьевичу.

— Петенька, — спросила Галя, осторожно приоткрыв дверь, — я вдруг почувствовала, что ты не спишь… Дать тебе что-нибудь?

— Спасибо, солнышко, — сказал Петр Григорьевич и вдруг заметил, что плечи жены вздрогнули, и она закрыла лицо ладошками. — Что с тобой?

— Ни… ничего, Петенька. Спасибо тебе.

— За что же?

— Ты… никогда еще не называл меня солнышком…

— Правда? Выходит, был круглым дураком, и чтобы хоть чуточку поумнеть, пришлось вот…

— Петенька, Петюша родненький, это я во всем виновата. Я, я! Почему я всегда была такой… как сказать… как бы скованной… каждый шаг рассчитывала и просчитывала… А надо было просто быть тебе верной собакой. Хочешь, я лягу на коврик, как пес, около твоей кровати и буду только слушать твое дыхание…

— Ты не собака, ты солнышко мое, а это, при всей моей любви к собакам, согласись, не одно и то же. Спасибо тебе…

— За что же, Петенька? — всхлипнула Галя.

— За всё. И не плачь, а то я завою не как просто собака, а старый больной пес… Я, пожалуй, подремлю немножко, а ты позвони пока Евгению Викторовичу… Что ты так смотришь на меня?

— Я… не знаю, как ему звонить.

— Господи, ты что, мой рабочий телефон не помнишь? Или ты забыла, что он теперь президент компании?

— Да, Петенька… Прости, я совсем уже ничего не понимаю, что говорю. Что ему сказать?

— Пусть приедет сюда утром, мне нужно с ним поговорить, а такие разговоры лучше вести не по телефону.

— Хорошо, Петенька, сейчас позвоню.

Галя вышла из спальни. Счастливые мгновенья жизни без боли прошли, будто их и не было, и острый клюв снова принялся ковыряться в его внутренностях. Ну что ж, так, может, в чем-то и лучше, решил Петр Григорьевич. Потому что враг должен быть на виду. Когда он исчезает — а надолго, к несчастью, боль уже давно не покидала его — никогда не знаешь, что враг надумал… Он вдруг в который раз почувствовал острую досаду: ну зачем, зачем он решил раздвоиться, почему он должен умирать в жалких потугах борьбы с леденящим душу страхом смерти, а его двойник, который, выходит, был с самого начала не им, а кем-то другим, может наслаждаться жизнью и не думать о мгновениях? Зачем он решился на преступление, которое ничего, в конечном счете, ему, его «я» не дало? Жадность и глупость. Пора уж бросить играть с собой в прятки. Слепая жадность и непроходимая глупость…

Галя подошла к телефону, который стоял на тумбочке в ее спальне у кровати. Голова ее шла кругом, и кровь то и дело приливала к лицу, заставляя его пылать. Почему ей всегда так не везло в жизни, почему она теряет мужа именно сейчас, когда ее сердце вдруг растопилось, и она со всем жаром нерастраченных за все эти годы чувств потянулась к мужу. Пусть немолодой, пусть сухой, пусть больной, но стал он вдруг не неприступным Петром Григорьевичем, а просто Петенькой. Ее Петюшей. Господи, и как только она могла изменять ему с этим мальчишкой, да еще подчиненным мужа? Зачем? И то, что стало с Петенькой… Это она, окаянная, наверное, виновата во всем. Она, она. Будь он проклят со своей дурацкой бородкой, со своими признаниями в любви и своими ласками. О, господи…

Она с трудом набрала номер и вдруг услышала Женин голос. Сердце ее внезапно остановилось. Она с трудом пробормотала: