– Ну да, – произнес Маркус с сарказмом. – Ты чистосердечно признался, полностью взял на себя все нападения и убийство Джорджии Нони и описал то и другое во всех подробностях. – Он сказал это таким тоном, будто не слишком доверял доказательству, обычно вполне достаточному для того, чтобы считать раскрытым любое преступление. – Но ни одна из женщин, подвергшихся нападению, не смогла тебя описать.

– На мне была лыжная маска. – Коста захлебнулся от возмущения, он яростно утверждал свою вину. – И потом, брат Джорджии Нони опознал меня.

– Он узнал только твой голос, – тут же возразил Маркус.

– Он сказал, что у нападавшего была невнятная речь.

– Молодой человек был в шоке.

– Неправда, это из-за моей… – Коста осекся.

Маркус подстегнул его:

– Твоей – чего? Ты хотел сказать, заячьей губы?

– Да, – с трудом выговорил заключенный. Вряд ли ему пришлось по нраву, что кто-то судит о его физическом недостатке таким некорректным, таким оскорбительным образом.

– Все та же история, правда, Никола? Ничего не изменилось с тех пор, как ты был ребенком. Как тебя дразнили в школе? Тебе ведь придумали кличку, да?

Коста заерзал на скамье, издавая звуки, похожие на смех.

– Заячья морда, – развеселился он. – Ничего особенного, могли бы больше постараться.

– Ты прав, «Фигаро» звучит лучше, – подколол его Маркус.

В раздражении Коста снова вытер рот:

– Чего ты от меня хочешь?

– Я не отпущу тебе твои придуманные грехи, Коста.

– Я хочу уйти отсюда. – Он повернулся, чтобы позвать конвой.

Но Маркус снова приблизился, положил руку ему на плечо, заглянул в глаза:

– Раз тебя и без того честили уродом, монстром, к этой мысли легко привыкнуть. Со временем ты понимаешь: по большому счету, это единственное, что делает тебя особенным, только так ты перестаешь быть ничтожеством. Твои фотографии – во всех газетах. Когда ты сидишь в зале суда, люди не сводят с тебя глаз. Одно дело – никому не нравиться, и совсем другое – внушать страх. Ты привык к безразличию или к презрению окружающих, а теперь они вынуждены смотреть на тебя. Они не отворачиваются, ведь следует разглядеть то, чего так сильно боишься. А боятся они не тебя, они боятся стать такими, как ты. И чем дольше смотрят на тебя, тем сильнее чувствуют себя другими. Ты представляешь собой их алиби, ты укрепляешь в них веру в то, что они – лучше. С другой стороны, для чего еще служат уроды.

Маркус вынул из кармана сутаны рисунок, найденный на чердаке. Старательно расправил на спинке скамьи, пододвинул к Николе Косте. Мальчик и девочка улыбаются среди зелени. Девочка в платьице, запятнанном кровью, и мальчик с ножницами в руке.

– Кто это нарисовал? – спросил заключенный.

– Настоящий Фигаро.

– Единственный Фигаро – это я.

– Нет, ты – мифоман. Ты признался только затем, чтобы придать смысл своему бесцветному существованию. Ты был молодцом, ты хорошо изучил все детали. Обращение в веру – тоже прекрасная мысль, так ты кажешься более убедительным. И я думаю, что полицейские были рады закрыть дело, которое грозило наделать шуму: три нападения на женщин, одно убийство, и ни единого подозреваемого.

– Тогда как ты объяснишь, что после моего ареста больше никто не пострадал? – выложил Коста свой главный козырь.

Маркус предвидел такое возражение:

– Прошел всего лишь год, но это – вопрос времени, он снова нанесет удар. Сейчас его устраивает, что ты в тюрьме. Готов поспорить, он даже подумывает бросить эти дела, но надолго его не хватит.

Никола Коста шмыгнул носом, его беспокойный взгляд беспрестанно перемещался с предмета на предмет.

– Не знаю, кто ты такой, патер. И зачем ты сегодня явился сюда. Но тебе никто не поверит.

– Признайся: тебе не хватает отваги, которая необходима, чтобы по-настоящему сделаться монстром. Ты присваиваешь себе чужие заслуги.

Коста с трудом сохранял спокойствие.

– Кто тебе это сказал? Почему я не могу быть мальчиком с этого рисунка?

Маркус поднес рисунок к его лицу:

– Посмотри, как он улыбается, и поймешь.

Никола Коста опустил взгляд на тетрадный листок и увидел, что на лице мальчика не заметно никакого уродства.

– Это ничего не доказывает, – пробормотал он еле слышно.

– Знаю, – ответил Маркус. – Но для меня довольно и этого.

Она очнулась от сильной боли в правой скуле. Медленно открыла глаза, почти ничего не видя от страха. Она лежала на кровати, на мягком стеганом одеяле красного цвета. Вокруг – самая что ни на есть обычная мебель из «Икеи», окно с закрытыми ставнями. Должно быть, еще день: сквозь щели проникает немного света.

Помимо ожидания, ее не связали. Она так и лежала в джинсах и куртке, только спортивные тапки кто-то снял.

В глубине комнаты она различила дверь, едва прикрытую. В этом явно ощущалась забота: дверь не захлопнули, чтобы не побеспокоить пострадавшую.

Первым делом она потянулась к бедру: на месте ли пистолет. Но кобура была пуста.

Попыталась сесть, но голова тут же закружилась. Она снова опустилась на постель и смотрела в потолок, пока мебель и стены не перестали вращаться.

Нужно отсюда уходить.

Она спустила с кровати одну ногу, потом другую и нащупала пол. Когда убедилась, что ноги стоят крепко, попыталась приподняться на руках и принять наконец вертикальное положение. Чтобы сохранить равновесие, глаза нужно держать открытыми. Рывок – и ей удалось сесть. Она оперлась одной рукой о стену, другой – о тумбочку и встала на ноги. Но ненадолго. Ощутила, как колени подгибаются под напором невидимой волны, которая раскачивает ее, накрывает с головой. Бороться с волной бесполезно. Она закрыла глаза, начала падать, но кто-то подхватил ее сзади и снова повлек к постели.

– Не сейчас, – произнес мужской голос.

Сандра уцепилась за могучие руки. Кто бы этот мужчина ни был, от него хорошо пахло. Теперь она лежала ничком, лицом в подушку.

– Отпусти меня, – пробормотала она.

– Ты еще не готова. Когда ты ела в последний раз?

Сандра развернулась. Глаза у нее превратились в щелочки, но ей все-таки удалось разглядеть в полутьме мужскую фигуру. Пепельные волосы до плеч. Тонкие, но мужественные черты. Глаза определенно зеленые, светятся в темноте, словно у кота. Сандра чуть было не спросила, не ангел ли он случайно, но тут ей показалось, будто она узнает невыносимый мальчишеский голос и немецкий акцент.

– Шалбер, – произнесла она разочарованно прямо в его благодушно улыбающееся лицо.

– Извини, я не смог тебя удержать, и ты поскользнулась.