будут! Ан нет! Не мог Алешка ему матери простить! И встреч набегами, когда на сына смотрел, а сам все о своем думал.

Не вложив души, не получишь взамен! И репей цветком красным обернется и плодом нужным, коли его на клумбу посадить и почетом окружить. Каждый за солнцем тянется, что греет! А какое от него было сыну тепло? Поначалу и не замечал его вовсе. А как приметил, то попрекать стал, что не таким вырос! С собой таскать везде начал и злобился, что тому с непривычки после теплого дворца сырая изба раем не кажется. И опять избавиться был рад, чтоб не видеть скучное лицо и равнодушие к делу его в глазах. Потом каждая встреча попреками заканчивалась.

Алексей не рад уж и видеть его был. Знал, что ругать будет, а то и побьет. Потом он в возраст вошел. Людишки стали рядом отираться льстивые, пьющие да гулящие.

А разве сам Петр погулять не любил? Еще как, месяцами порой праздновал! Но он уже тогда в ответе за страну был. Потому гулял, а дело знал! У Алексея же не было дела. Обязанности были, а такого, чтобы целиком за сердце взяло, – нет.

Поручения Петр ему давал. То продовольствия для армии собрать, то обмундирование подготовить. Отписывал Алексей ежедневно. Усердно и подробно. Да токмо не видно по тем письмам, сам ли трудился, либо переложил на кого. Как под копирку писаны, одно на другое похоже. Без желания и горения, пользы от дела не видя и не думая о ней. Радения в нем не было! То ли от лени, то ли от несогласия с замыслами отцовскими.

А у Петра к тому моменту другой сынок родился. Надежда появилась, что, один – не годный, зато другой будет таким, как хотел! И стала Екатерина на ухо Петру напевать:

– Вот он, твой наследник! Делам твоим продолжатель! Вместо негодного сына, я тебе вон какого родила!

А Меншиков в другое ухо, с ней в одну дуду дует.

– Мин херц, слышал я от кликуш, что народишко Алексея жалеет! Хотят к ногам его припасть, и от тебя ослобонить!

– Слыхал я, что кличут меня царем-антихристом! – огрызался Петр.

– Ох и много, Мин херц, его верующего народа поддерживает!

– Я указ о престолонаследии издал! Не править Алешке после меня! Петруша – младший сынок, по праву будет царь!

А сомнения в душе росли, так ли? Не обойдет ли нелюбимый сын любимого? А что как и вправду поддержку найдет и против отца и брата подымется?!

Узнал о том Алексей, и понял – изведут его! Недолго собирался и тайно убежал за границу. На все готов был, только бы быть как можно дальше от отца! Согласен был жить где-нибудь тихо, к власти не стремясь. О том и молил при их свидании, когда после уговоров Толстого вернулся назад, в Россию.

– Не погуби, батюшка! – припадал он к его ногам. – Не мыслил я дурного против тебя! Ослобони от всего! Буду жить тихо, где прикажешь! Ты обо мне и не услышишь! Токмо дозволь Ефросинии быть со мной. Тяжелая она. Внук у тебя будет скоро!

Петр тяжело вздохнул, подумав с ненавистью об Ефросинье – простой девке, полюбовнице сына. Даже теперь хотелось на нее вину переложить, чтобы унять боль. Она же и рассказала о всех замыслах Алешкиных! Страшилась, глупая баба, пыткам! За Алешкиной виной спрятаться захотела. Кричала:

– Токмо не пытайте. Все скажу. Он, он во всем виноватый! «Смерти батюшкиной хочу! – говорил. – Войско дадут, сила у меня будет, за мной Россия пойдет! – говорил. – Все порушу! Корабли пожгу! Русь по-старому поверну! Народ того хочет, он за мной пойдет!» – говорил.

Жгли ее слова Петра изнутри: «Змея! Подколодная тварь!» – сдавала она Алешку по всем пунктам. Губила и себя, и его, и их ребенка.

О дальнейшем Петр помнил смутно. Месяцы прошли в кровавом угаре. Озверел он тогда, облик человечий потерял! Сколько народу было пытано, всех и не упомнить! Алешкину же судьбу вынес на решение Сената. Объявил о вине его, а сам вышел, будто отстранился. Но знал в глубине души, что догадываются подданные о том, какого решения ожидает. Мол, сам марать руки в смерти сына не хочу, поступлю, как приговорите! Приговорили – виновен!

Казни Алексей не дождался. Был найден мертвым в камере Петропавловской крепости. Когда строил ее и закладывал, не ведал, что для собственного сына крепкими камеры делал!

Узнав о смерти его, вроде бы даже полегчало. Алешка еще непогребенным был, а он уж закатил празднование годовщины Полтавской битвы! Шумно гуляли, весело! Заливал он водкой тяжелые думы и вину свою! Не знал тогда, что платим за все! За то, что одного загубил, двух не уберег!

Умер младший сын Петруша четырех годков! У кормилицы на коленках сидел, и молнией шаровой настигнут был! Уж как он тогда убивался! Окаменел весь! Все вспомнил в те страшные дни горя, и Алешу погубленного, и мысли свои тайные, неправедные, вину свою, что разъедала изнутри!

Предупреждение Петру случилось за год до смерти Петруши. Тогда тоже молния ударила во дворец, повредив крышу. Удар ее пришелся в шаге от маленького царевича, в тот раз, даже не поранив его. Узнав о том, Петр благодарно перекрестился, молебен в церкви попросил отслужить. Но не понял тогда! То указание с небес ему было дадено. Погубишь одного сына, лишишься и другого!

И страшная мысль тогда ему открылась! Мешал Алеша, свет младшему сыну застил, дорогу к трону загораживал! Бегство сына за границу, вины его, открывшиеся во время следствия под пытками, на руку были царским невысказанным желаниям. Узел этот нельзя было развязать, только разрубить! Ведомы были думы его Господу! Тяжелее всего, когда не на кого вину переложить. Недаром говорят, нет больше боли, чем та, что самим собой нанесена, которую свалить не на кого!..

…Оживший царь очнулся от воспоминаний и буркнул: «Хоть чарку-то пропустить тут ныне способно?»

«Конечно, Петр Алексеевич! – обрадовался Толик. – Недалеко тут. В ресторане на Яузе. На свежем воздухе».

«Этот смрад-то – воздух чистый?» – скривился Петр, когда они, переехав через реку, остановились на набережной.

Но все-таки пошел. Видимо, так у него душа с расстройства горела, что все равно было, где выпить.

Егор и Иван Данилович слушали рассказ Толика, затаив дыхание.

– Егор, не в службу, а в дружбу, сделай-ка мне чайку, – попросил Толик товарища. Он, почувствовав себя умным и интересным, во всю пользовался моментом. – Что-то в горле пересохло.

– Ну и дальше что? Выпили, конечно… – направил Егор