— Папа, я хочу узнать кое-что о войне.

Он потягивает кофе и сквозь пар смотрит на меня.

— У каждого есть какое-то представление о войне, — говорит он. — Это было событие мирового масштаба. О ней написаны тысячи книг, тысячи писателей делают на ней деньги. Иди и расспроси их.

— Я читаю эти книги. Именно этим я и занимаюсь всю эту неделю. Мне просто… — Я сажусь на диван. — Мне просто хотелось бы услышать твою версию.

Он берет тонкую кисточку и осторожно водит ею по картине, отмечая едва заметные голубые тени на лице маленького мальчика.

— Это ни к чему.

— Почему ты так думаешь? Нужно передавать свои воспоминания, иначе все они исчезнут, когда ты умрешь.

— Мммм… Приятно слышать, что ты меня уже и хоронишь.

— Я же совсем не об этом. — Стараюсь не раздражаться. — Ведь ты можешь что-то оставить после себя — своего рода продолжение. Можно ведь отказаться от тех воспоминаний, которые тебе не по душе.

Я думаю о мисс Ньюман. Ей следовало еще раньше, когда она все хорошо помнила, кому-нибудь все рассказать. Тогда в ее воспоминаниях все было бы на своем месте, и они не улетели бы с дымом крематория.

— Кое-что я оставлю после себя: свои картины.

— Но не войну, — говорю я. — Они же не о войне.

— Ненавижу море, — говорит он, накладывая красный и лиловый цвета на почти спокойное море.

Это повергает меня в изумление. А в моей памяти хранятся его замечательные рассказы о том, как он встретил у моря маму. Море — почти в каждой нарисованной им картине.

— Что ж, — говорит он так, как будто подслушал мои мысли, — хорошо. Я расскажу тебе о войне и о море, вернее и о том, и о другом сразу. Я спустился на парашюте в море среди ночи, и должен тебе признаться, мне было там очень одиноко.

Он смотрит куда-то мимо меня, будто всматривается во что-то. Я оборачиваюсь, пытаясь понять, куда именно он смотрит, но, кроме двери, ничего не вижу. Эдакий мелодраматический прием. Он притворяется, что заглядывает внутрь себя, чтобы ради меня воскресить свои воспоминания. И почему я ему не верю?

— Моя команда пошла на дно вместе с «Ланкастером». Они ушли под воду и не вернулись больше никогда. — В тот момент, когда самолет падает в море, его правая рука плавно ныряет вниз, пальцы впереди. — Те несколько мрачных, безмолвных минут, пока я погружался в воду, я был абсолютно один. Пережив подобный опыт, начинаешь на все смотреть иначе.

У меня есть подозрение, что он собой любуется. Спустя несколько «мрачных, безмолвных» минут он перестает расхаживать и понижает голос. После каждого слова он делает короткую паузу для пущей выразительности. Я стараюсь казаться заинтригованной.

Он изучает картину, возможно, лишь для внешнего эффекта. Отступает назад, наклоняется вперед и всматривается. Картина огромна, с множеством деталей — это отступление от его обычной манеры сосредоточиваться на небольшом предмете или пространстве. Он неопределенно помахивает кистью, придвигается, чтобы добавить немного цвета, но передумывает. Я понимаю, что его эмоциональность наигранная.

— Некоторые вещи из прошлого лучше всего забыть. Все мы меняемся. Тот человек, каким я был тогда, ничего общего не имеет с тем, каков я сейчас.

— Ясное дело, — говорю я. — Ты, должно быть, был лучше, когда был моложе.

Может, он даже был способен с уважением относиться к своему будущему зятю.

Он смотрит в окно на верхушки деревьев. Отсюда видно мою квартиру.

— Они звали меня Бутс. Крылатый Командир Бутс Веллингтон[4].

Я не совсем понимаю, нужно ли смеяться в этом месте, поэтому ограничиваюсь подобием улыбки и наблюдаю за его реакцией. Он не обращает на меня внимания.

— Мы сбрасывали бомбы на Германию.

Я удивлена. Я всегда представляла его летчиком в сражении, неким подобием Джека, описанного мисс Ньюман.

— Все в то время считали эту идею просто замечательной. Дрезден, Берлин, Мюнхен — все это для нас только названия, точки на карте. Мы сбрасывали бомбы и возвращались домой как можно быстрее.

— Вы знали о том, что убиваете людей: женщин, детей?

— Конечно, знали. Именно это и происходит, когда падают бомбы. А что нам оставалось? Высылать предупреждение, что мы приближаемся, чтобы они смогли уйти?

Чувствует ли он себя виновным? Не по этой ли причине он раньше никогда не говорил о войне?

— Средняя продолжительность жизни в отряде бомбардировщиков была очень коротка. Некоторые из них вылетали на свою первую операцию и уже никогда не возвращались. Их сбивали либо над землей, либо над морем.

«Разрушители плотин» — Ричард Тодд ведет своих людей выполнять миссию убийц. «На двенадцать часов вверх» — Грегори Пек подсчитывает вернувшиеся самолеты[5]. Мой отец видит жизнь в черно-белом цвете.

Я обращаю внимание на ребенка в самом углу картины. Он ползет в сторону, как будто хочет сбежать. Никто из его семьи этого не видит. Все они смотрят на продавца мороженого. Это напоминает мне Брейгеля — его Икара, падающего в море, и как все в это время продолжают спокойно заниматься своими делами.

— На обратном пути мы, как и многие, пробитые шрапнелью, снизились. Сбросили бомбы прямо в цель и повернули обратно. Живыми из нас остались только четверо, двое — сильно израненные. — С развитием действия его рассказ ускоряется. — Кругом был бензин, разлит прямо по полу, и кровь, думаю, тоже. В общем, все время, пока я старался держать контроль над самолетом, что-то било мне по ноге. Я опустил руку вниз, чтобы узнать, что это, и нащупал что-то влажное, липкое и теплое. Я поднял и увидел, что это чья-то оторванная рука. Перчатка все еще оставалась на ней. — Он эффектно держит перед лицом свою руку и с горестным видом несколько секунд ее изучает, как будто подыскивает нужные слова. — Я даже не знал, кому она принадлежит. — Он говорит как бы между прочим, как будто это только теперь пришло ему в голову, но я чувствую, что все не спонтанно. Отработано заранее.

— Если я правильно поняла, — говорю я, — рука была не твоя?

Он не обращает на меня внимания.

— Было ясно, что мы теряем высоту. Я приказал всем прыгать, затем вылез на крыло и прыгнул. Парашют раскрылся сразу, но было так темно, что разглядеть даже ударившийся о воду самолет было невозможно. Просто громкий звук удара, рев воды — и больше ничего. Других парашютов я не видел. Больше ничего не видел. Выпрыгнул один я.

— А как же луна? — спрашиваю я.

Он смотрит в замешательстве.

— Какая луна?