Это было так странно! Ну да, Соне нравилось работать в парикмахерской, хотя она не отдавала себе отчета, почему. Нравилось, и все. Просто по сравнению со всеми другими занятиями. Но уж точно никогда она не связывала ту свою работу с таким высоким словом, как «призвание».

Теперь же она понимала, своими глазами видела, что для Анны Аркадьевны ее работа вот именно призвание, и чувствовала при этом, что сама попадает в поле ее воодушевления, что быстро осваивается в этом чистом поле. Но почему это стало происходить с нею теперь, если раньше почти точно такой же труд казался обыденным, рутинным? Это-то и было для нее странно, необъяснимо. Настолько странно, что однажды Соня решилась спросить Анну Аркадьевну, в чем тут дело.

– Но почему вы думаете, что призвание – это что-то вроде удара молнии? Да еще и прийти оно должно непременно в раннем детстве? По-моему, оно идет не проторенными, а как раз теми путями, которые называют неисповедимыми. Они для каждого свои.

Анна Аркадьевна говорила это, идя рядом с Соней по аллее чеховского сада. Хотя вряд ли правильно было называть торжественным словом «аллея» узкую галечную тропинку под деревьями.

Ялта недолго оставалась ледяным царством – сразу после Нового года все признаки зимы исчезли бесследно, и погода установилась мягкая, как осенью.

Пока улицы были покрыты льдом, Анна Аркадьевна не выходила из дому: панически боялась перелома шейки бедра. Больше этого пугал ее разве что инсульт.

– И то и другое в моем одиноком положении не годится, – объясняла она. – Конечно, беспомощность страшит каждого, и никому не хочется зависимости. Но зависимость от родных, при всей ее неприятности, все же естественна. А от чужих людей... Не приведи господь!

Но как только лед растаял, она стала ходить в чеховский сад ежедневно, как делала это всегда.

– В городской парк с Аутки мне уже не спуститься, – говорила она Соне. – А сад необходим человеку, Чехов был в этом совершенно прав. Как и во всем остальном, впрочем. Знаете, Сонечка, Мария Павловна – это его сестра, мы с ней дружили до самой ее смерти, – рассказывала мне, что заплакала, когда впервые увидела, какой участок купил в Ялте ее брат. Ведь они перебрались в Крым из Мелихова. Врачи настояли, полагая, что Антона Павловича исцелит здешний климат. Это была ошибка, ему и Шварцвальд уже не помог бы, возможно, лишь Давос, но тогда этого не понимали... Да, так вот, они перебрались сюда из цветущего подмосковного имения. А здесь!.. От города далеко, жара, воды нет, рядом шоссе, вся земля в каких-то оврагах. Ужасно, одним словом. А он пришел и сделал из этой дичи чудесное, культурное место. И очень этим гордился. При том, что я не знаю другого человека, который так глубоко понимал бы тщету человеческого существования и настолько не питал бы никаких иллюзий по поводу людей вообще. Но, понимая и не питая, строил школы и сажал деревья.

Теперь, в январе, в саду уже цвела мушмула и остро пахла жимолость.

– А в феврале зацветет жасмин и кизил, а в марте очередь форзиции и камелии, – охотно объясняла Соне Анна Аркадьевна. – Это и есть главный замысел его сада – вечная весна. То есть весь год здесь непременно что-нибудь цветет. Удивительный он был человек! Иметь такую нервную душу и при этом так стоически выдерживать холод жизни... Я таких больше не знаю, – повторила она – так, словно Антон Павлович Чехов и теперь был жив.

Пожалуй, его сад был единственным местом, где Анна Аркадьевна легко говорила о том, что стеснительно называла отвлеченностями. Вот и о том, чем гример отличается от визажиста и бытовика, она рассказала Соне именно здесь.

Это было в тот день, когда она впервые предложила Соне самой сделать два грима – великосветской дамы и проститутки самого низкого ранга. Сделать их следовало одной и той же актрисе: она пробовалась сразу на две роли и приехала к Анне Аркадьевне как раз для того, чтобы та подобрала ей грим для обеих проб.

– Я не отношусь к тем, кто считает, что хвалить человека надо лишь в том случае, если ты знаешь, что без твоей похвалы он покончит с собой, – сказала Анна Аркадьевна, когда Соня закончила второй вариант грима. – Поэтому непременно скажу: у вас серьезные способности, Соня. Тактильные способности. Те самые, на кончиках пальцев, – пояснила она.

– Блядь блядью получилась, – с удовольствием глядя на себя в зеркало, заключила актриса. – Вот бы и в жизни так! Сегодня ангелочек, завтра ведьмина дочка.

– Приходите к Соне, Елена Сергеевна, – улыбнулась старушка. – Она знает толк в контрастах, вы же видите.

И Соня почувствовала, что наполняется таким счастьем, какого не знала никогда.

– И не думала уже, что узнаю. – К собственному удивлению, она почти сумела рассказать Анне Аркадьевне, что чувствует сейчас. – Как будто у меня внутри воздушный шарик надувают!

– Сонечка, милая, да как же вы могли так мрачно думать о своем будущем? С вашей молодостью, с вашей красотой! И потом, это ваше сегодняшнее счастье, конечно, существенно. Но я уверена, вас ожидают в жизни более сильные чувства.

– Ну, может быть. Если по-настоящему у вас выучусь, – кивнула Соня.

Анна Аркадьевна загадочно улыбнулась и промолчала.

Она учила Соню пользоваться жидким гримом-«морилкой», о котором Соня раньше и не знала, потому что ей никогда не требовалось делать человеческое лицо темным, как у Отелло. И учила ювелирно рисовать по лицу, сочетая масляный и сухой грим. И учила отпускать свою руку, потому что у гримера часто случается, что рука становится умнее головы. И многому еще учила, то показывая, то рассказывая, а то и просто давая рассматривать альбомы со старыми фотографиями, которых у нее было множество.

– Помню, однажды я работала на фильме из восемнадцатого века. По правде говоря, какая-то жалкая подделка под «Капитанскую дочку», ничего больше. И вот режиссер уперся: пудреные парики актерам надевать не будем! А они ведь в те времена были частью военной формы. Нет, говорит, в париках мужчины не могут выглядеть мужественно. Не понимаю, зачем он взялся за картину, если ему иконография совершенно не нравится. Не надо было мне, конечно, соглашаться, но раз уж начала работать, не уходить же. Я только один раз с картины ушла, – вспомнила Анна Аркадьевна. – Мы про поморов фильм снимали. Знаете, что у Белого моря живут, могучие люди, я о них тогда много прочитала и просто в них влюбилась. Так вот, режиссер решил, что их весьма украсят усики. Тоненькие такие, на французский манер... Я и ушла. Ведь это невозможно, неграмотную работу делать, – словно оправдываясь за своеволие, объяснила она.

– Я похожие в школьной библиотеке видела, – сказала Соня, вглядываясь в лица на старых фотографиях. – У нас там гимназические выпускные альбомы сохранились, и я любила их рассматривать.

Еще совсем недавно Соне казалось, это было так давно, что как будто бы уже и не с нею. Но общение с Анной Аркадьевной высвечивало совершенно неожиданные моменты ее жизни так, что они почему-то становились главными. И она вспоминала теперь не юмбрики с творогом, которые всегда покупала в школьном буфете, не придирки математички, которые в восьмом классе казались ей ужасной неприятностью, а чистые лица в старых альбомах, которые в те годы она замечала, наверное, лишь краем сознания.