Я представляю, как ты лежишь, такая уютная и теплая, смотришь в потолок и улыбаешься. — Господи, я действительно улыбаюсь и разглядываю витиеватые тени на потолке, откуда он знает? — Твоя улыбка — как плен, голос — как ласка, кожа — как самый изысканный шелк. Я провожу по хрупкому плечику рукой, и ты вздрагиваешь. Смотришь горячо и моляще, сбивая мое дыхание. Мои пальцы скользят по твоей тонкой шейке, спускаются ниже и задевают острую горошинку, сводящую с ума своей нежностью. Ты отбрасываешь одеяло и тянешь меня на себя, умоляя, желая, настаивая, а я не сопротивляюсь. Потому что невозможно сопротивляться, когда вижу, как ты ласкаешь себя, глядя в мои помутневшие глаза. Пф-ф-ф, — замолкает. Боже, я горю. Я сгораю и пылаю в этом омуте чувственности и дикой потребности. Внизу пульсирует и просит разрядки, и мне так стыдно. Стыдно и сладко. Так, как просила сама. — Черт, Юлька, — дышит рвано, а я, кажется, издаю какой-то надсадный стон. — Я сейчас… — хрипло ругается, отстранив трубку.

— Что? — знаю что, ведь сама на пределе, но хочу, чтобы сказал.

— Давай вместе? — хрипит Романов.

— Давай, — Боже, это безумие какое-то. Сладкое, пошлое, накрывающее с головой.

— Тогда полетели…

38. Константин

Постукиваю пальцами по рулю и смотрю на время в приборной панели. У меня есть десять минут, пока моя отличница сдает шпагаты.

Усмехаюсь. Чертов папик, ожидающий свою малышку-нескромницу. Картинки вчерашнего вечера вихрем врываются в мозг, наводят в нем беспорядок и срываются неконтролируемым приливом крови к причинному месту, затуманивая рассудок, который мне сейчас категорически нужен. Собираю свою выдержку в кулак и настраиваюсь на нежеланный, но необходимый разговор.

Выискиваю в списке контактов нужный номер.

Долгие гудки дают понять, что общаться со мной не намерены. Недальновидно, Катерина Григорьевна.

— Константин Николаевич? — слышу надменно-язвительное в трубке. — Чем обязана? — всё-таки капризная женщина оказалась сильнее женщины-судьи.

Даю себе пару секунд, чтобы сделать глубокий вдох и не сорваться, наломав дров.

— Катя, а ты не охренела? — рычу в трубку я. Моя выдержка стала меня нагло подводить в последнее время.

— Романов, не мне рассказывать тебе о неуважительном поведении в отношении суда, — не уступает Полянская. — Двести девяносто седьмую* никто не отменял, так что оставь свой гонор для подопечных.

Крепко сжимаю руль, представляя вместо него шею Полянской.

— Катерина Григорьевна, я еще раз спрашиваю, какого, мать твою, хрена ты творишь?

— Не ори на меня.

Пф-ф, Романов, стоп. У Полянской стальные судейские яйца, но стоит помнить, что она — все-таки женщина.

— Катя, — мягче говорю я. — Передо мной лежит документ, и ты знаешь, что в нем. Какого черта, Катя?

— Не понимаю, о чем ты говоришь, Романов, — фыркает Полянская.

Стерва. Прекрасно понимает, который раз необоснованно отклоняя ходатайство об избрании меры пресечения в виде домашнего ареста моего подзащитного.

— Понимаешь, — намеренно давлю на Полянскую. — Я буду готовить частную**, - предупреждаю, хотя она и так достаточно осведомлена. — Ты ведешь себя не профессионально, Катерина Григорьевна. Не нужно переносить личные недосказанности в рабочие моменты.

Две гребаных недели Полянская Екатерина Григорьевна трах*ет мой мозг только потому, что я не трах*ю её. Блть. Ну какие же вы, женщины, жалкие и мстительные, когда включаете ревнивую собственницу. Я понимаю, что Полянская мне тупо мстит, вставляя палки в колеса. А ведь Катерина мне казалась умной женщиной, когда ввязывался с ней в свободные отношения. Никто никому ничего не обещал, так какого черта?

— Ну ты и сволочь, Романов, — выплевывает Полянская. Даже сквозь телефонную рубку я чувствую, как в меня летят тысячи смертоносных стрел. — Я действую в рамках законодательства, — переходит на официоз.

— Катя, — угрожающе шиплю, сжимая кулак до посинения пальцев. — Не играй со мной.

— Ты мне угрожаешь, Романов? — ее голос ровный, но легкая хрипотца выдает волнение.

— Предупреждаю, Катерина Григорьевна.

— Тогда и я, в соответствии со статьей 97 Уголовного кодекса, считаю основания следователя достаточными для отказа в удовлетворении вашего, Константин Николаевич, ходатайства, — довольная собой, сообщает Полянская.

Дрянь.

Молчим, слушая дыхание друг друга. В моей голове вращаются все возможные пути решения несуществующего конфликта. Созданного ею.

— У тебя кто-то есть? — спрашивает Полянская. Блть. С этого и надо было начинать.

— Кто-то есть.

— Кто-то из наших? — ее голос слегка подрагивает.

— Какая разница, Катя? Для чего тебе эта информация? Если ты узнаешь, что она не из наших, тебе станет легче? Ты — умная женщина…

— Ненавижу тебя, Романов! — срывается на крик, не давая договорить. — Скотина неблагодарная. Тебе плевать на всех, ты — равнодушная сволочь. А о моих ты чувствах подумал? — слышу кроткие всхлипы. Да твою ж мать.

— Мы изначально чётко обозначили наши отношения и границы. О каких чувствах ты говоришь? Но я — сволочь, согласен. Мне нужно было поговорить с тобой раньше.

— Пошел ты, Романов. Можешь не рассчитывать на легкий процесс, — язвительно бросает Полянская и это мне уже очень не нравится.

— Что ты хочешь? — после недолгой паузы спрашиваю притихшую истеричку. Нужно что-то решать. У Полянской крутые связи и вес у нее в коллегии недетский. Если она постарается, у меня могут быть серьезные проблемы. Обиженная женщина — страшнее злейшего врага…

— Я хочу тебя. В субботу. В наше время, — бросает трубку.

Ох, блть… Вот же сука.

Откидываюсь на спинку кресла, остервенело сжимая в кулаке протокол. Голову начинает сжимать адским спазмом, сигнализируя о скорейшем приступе. Лезу в бардачок и нащупываю пластинку обезболивающего. Не запивая, сглатываю таблетку и устало растираю виски. Дело — дрянь. Нет, хуже. Дело — полное, мать его, смердящее дерьмо. Допрыгался, Романов? Козлик коротконогий. Бегал всё, прятался, идиот, когда надо было заканчивать старые отношения, прежде, чем бросаться в новые.

— Привет, любимый! — вздрагиваю от звука захлопывающейся двери машины. Юлька, фонтанирующая неземной радостью, бросается мне на шею. Обнимает.

Чувствует, что мои руки ей не отвечают и отстраняется. Хмурит брови и пытливо смотрит в лицо. А я, как замерзший чертов ледокол, сижу на мели. Не двигаюсь.

— Кость? Что-то случилось?

Рассматриваю каждую черточку ее миловидного юного лица, блестящие, туго собранные в балетный пучок, волосы, спрятанные в белую сетку на макушке, ровную тонкую шейку и возвращаюсь к беспокойным янтарным глазам. Не в силах сдержаться, провожу кончиками пальцев по четкой линии скул, поглаживая большим пальцем упрямый подбородок. Моя маленькая девочка… Отзывчивая, чувственная, смелая в желаниях… Откуда-то из глубин души, о которых я доселе не знал, поднимаются чувства принадлежности и непоколебимой верности. Верности этой девчонке. Волна стыда и вины перед моей Хулиганкой накрывает с головой, когда на мгновение я представляю, как принимаю условие Полянской…