– Велел? – резко вскинул брови управляющий имением. – Как это я могу что-либо ему велеть? Крепостное право, милостивый сударь, давно отменено царским манифестом.

– Крепостное право отменено, – сдержанно согласился Воловцов, – да никто еще не отменял страха пред смертоубийством, которым вы пригрозили лодочнику, если он даст нам правдивые показания.

– Ну конечно, – криво усмехнулся Козицкий. – Я прямо так страшен… Как монстр какой-то!

– Вас на селе боятся, соглашусь, – спокойно произнес Иван Федорович. – Говорят, что единожды убивший может запросто убить снова…

– И кого это я, по-вашему, уже убил? – с ядовитым сарказмом спросил Самсон Николаевич.

– Главноуправляющего имениями графа Виельгорского господина Попова Илью Яковлевича, – снова отчеканил каждое слово судебный следователь. – И мы это очень скоро докажем.

– Как, позвольте вас спросить? – снова съехидничал Козицкий. – Основываясь на показаниях этого лживого лодочника? Так единожды солгавший тоже запросто солжет вторично.

– Нет, не только на его показаниях, но и на…

Иван Федорович не успел договорить. В комнату буквально ворвался пристав Винник и, не переводя духа, выпалил:

– Мы нашли его…

Воловцов перевел взгляд со станового пристава на Козицкого. Самсон Николаевич был бледен, как свежевыстиранное полотно. И губы его мелко-мелко подрагивали…

* * *

Труп главноуправляющего Попова лежал почти у самой стеночки сарая на глубине двух аршин с вершком. Ноги его были подобраны коленками к животу, будто он столь устал, что прилег на короткую постель да так и уснул. Золотые запонки на его манжетах рубашки и воротнике отсутствовали. Как не было и золотых часов с цепочкой, которые он всегда носил с собой.

Позвали доктора и родителей. Уездный врач мало что мог сказать, глядя на полуразложившийся труп, и обещал выдать врачебное заключение только после вскрытия тела. Яков Семенович стоял ни жив ни мертв, а Прасковья Владимировна безутешно плакала; она признала в трупе своего сына, о чем и сообщила уездному исправнику Уфимцеву.

– Это он, – произнесла она тонкими трясущимися губами. – Наш Ильюшенька…

Вечером, запротоколировав все события дня, готовились к отъезду, чтобы поутру отбыть в свои места назначения. Дело можно было считать раскрытым, а далее оно переходило в судебное ведомство, которое должно было определить меру наказания законопреступникам. Впрочем, и без того было ясно, какое наказание ожидает Козицкого, – каторга. В худшем случае бессрочная, в лучшем – двадцать лет. А вот как суд обойдется с полюбовницей Козицкого Настасьей, было неясно…

Утро следующего дня началось с того, что Козицкий попросился на допрос. Об этом сообщил Воловцову становой пристав Винник. Иван Федорович пожал плечами – ему не хотелось ни видеть Козицкого, ни тем более беседовать с ним – однако пошел, ничуть не сомневаясь в том, что управляющий станет давать признательные показания.

Судебный следователь не ошибся: Самсон Николаевич, сбиваясь и торопясь выложить все, рассказал, что с целью сокрытия им присвоенных сумм от имения он совершил в экономических книгах подлог, что и было замечено главноуправляющим имениями Поповым. Когда Илья Яковлевич пригрозил ему, что не намерен скрывать подлог, Козицкий схватил с каминной полки клеймо и несколько раз ударил Попова по голове. Когда тот упал бездыханный, Козицкий на какое-то время растерялся и с полчаса не мог прийти в себя. В это время в комнату зашла Настасья. Она мгновенно все поняла и предложила дождаться ночи, чтобы незаметно от людских глаз перенести тело в сарай и поглубже там зарыть.

– Мы вернулись во флигель, где я выпил два стакана водки, чтобы успокоиться. Но водка не брала, – продолжал, крайне волнуясь, Козицкий. – Едва дождавшись ночи, мы пошли в особняк. Тело лежало так, как мы его и оставили, и последняя надежда, что Попов жив, покинула меня. Отступать было некуда, надлежало спрятать как можно тщательнее труп и все следы убиения.

Козицкий как-то взахлеб вздохнул и продолжил:

– Мы отнесли тело главноуправляющего в сарай, где лежала прошлогодняя картошка, и я выкопал яму где-то на аршин с четвертью. «Надо глубже закопать», – сказала мне Настасья, и я стал копать еще, покудова не начался суглинок. Мы забрали портмоне, сняли с него запонки и часы и закопали труп. А сверху насыпали картошки…

– А потом занялись уборкой малой гостиной, чтобы замести все следы преступления и уничтожить возможные улики? Так? – спросил Иван Федорович.

– Да, – глухо ответил Козицкий и поправился: – То есть нет. Этим занялась Настасья, а я отправился во флигель. Я не мог туда снова возвращаться, в эту комнату…

– И вы, конечно, не подумали о том, что, уничтожая все возможные улики в малой гостиной, вы предоставляете нам новую улику, правда, косвенную? – спросил Иван Федорович.

– Это какую же? – удивившись, поднял глаза на судебного следователя Козицкий.

– Такую, что все комнаты давно не убирались, в них пыль, а в малой гостиной – порядок и чистота.

– Не подумали, – согласившись, поник головой Козицкий.

– Своего пса вы пристрелили потому, что он лаял на сарай и мог привлечь внимание? – дописал показания Козицкого Воловцов.

– Да, – ответил Самсон Николаевич. – Любил я этого пса…

– Хорошо, – устало сказал Иван Федорович. – Распишитесь здесь и здесь…

– Что со мной теперь будет? – убито спросил Козицкий.

– Суд будет, – ответил Воловцов.

– А потом? – Голос Козицкого заметно дрожал.

– А чего вы ожидаете? – удивившись, пожал плечами Воловцов. – Потом этап и каторга…

Козицкий закрыл лицо ладонями. Плечи его вздрагивали.

– Боже, – услышал Иван Федорович шепот арестованного уже не по подозрению, а по совершению убийства. – Боже…

* * *

По приезде в Рязань Ивана Федоровича ожидало письмо. Дело об убиенном мальчике Коле Лыкове и пропаже его руки получило новое продолжение, совершенно неожиданное…

А произошло вот что. Двадцать шестого июня, ближе к вечеру, когда солнце, подумав, не пора ли ему плыть за горизонт, склонилось-таки к решению: да, пора, четверо карпухинских девиц, как обычно, решили позабавиться самым ходовым деревенским лакомством – полузгать семечки подсолнечника. Но грызть семечки без задушевного разговора – впустую добро переводить. Присели они на лавочку возле избы Лукьяна Матюшкина, где обычно по вечерам собиралась сельская молодь, и ну косточки всем парням перемалывать. Досталось и Лукьяну, какового на селе звали не иначе как Лукашкой, поскольку уважения на селе он не имел, ибо за крестьянской работой его никто никогда не видывал, да и ремесла никакого он не знал. Зато Лукьян Матюшкин лихо наяривал на гармошке, мог сбренчать и на балалайке, коль кто просил, да и деньжата у него водились, невесть откуда взятые, посему водочка в его доме не переводилась и можно было завсегда у него угоститься. А какое без водки на селе веселие? Словом, жил Лукашка весело и пьяно, и парней сельских мог завсегда приветить, не за просто так, конечно, а за какую-нибудь услугу. Вот и собирались возле его избы сельские парни и девчата, места веселого и хмельного. В ночь-полночь к Лукашке можно было зайти запросто ежели не по делу, так просто для какой-то забавы или для разговора. Бывало, что приходили парни с девицами для тайных свиданий – всех привечал Лукашка! Словом, парнем был своим в доску. Дружбу же Лукашка с деревенскими особо ни с кем не водил, хотя знался и приятельствовал со всеми ворами и конокрадами аж всей волости, а может, и всего уезда. Случалось, что приходилось видеть в его дворе незнакомых пришлых людей, а то и лошадок, невесть кому принадлежавших, верно, краденых. Заявлялись к нему несколько раз даже с обысками, да вроде ничего особого не находили. Словом, жил Лукашка как хотел, и все-то ему сходило с рук. Не присмирел, даже когда взяли под стражу его приятелей Павла Тулупова да Коську Малявина. И едва не каженный вечер звучала в избе Лукашки или на улице его веселая гармошка…