А все начиналось с малого. Ходил Стасик Мережницкий в выпускной класс гимназии и собирался поступать в Московский Императорский университет на правоведческий факультет. И – что делать, возраст такой – влюбился! В женщину старше себя и вдовицу. Папа у Стасика был человеком зажиточным и имел в Москве два доходных дома, квартиры в котором сдавал внаем. Вот одну из таких квартир и сняла молодая вдовушка Катерина Изольдовна Шац. Сами Мережницкие жили этажом ниже, поэтому встреча Стасика и Катерины произошла в первый же день по ее приезду. Он даже вызвался помочь нести шляпные коробки новой постоялицы, каковых было аж восемь штук!

А потом Катерина Изольдовна пригласила Стасика к себе пить чай. И все. Стасик погиб, как только заглянул в ее зеленоватые с черными крапинками глаза.

Катерина Изольдовна сделалась для него богиней. Он даже не решался в ее присутствии дышать в полную грудь и всякий раз, когда заходил к ней после уроков в гимназии пить чай – сложилась у них такая традиция, – не сводил с нее восторженных юношеских глаз.

Она это видела (женщина, вообще, почти сразу замечает подобные вещи). Не то чтобы ей это льстило (подумаешь, влюбился мальчишка-гимназист), но все же некоторое удовольствие от его восторженного взгляда она получала. Она понимала, что творится в сердце Стасика. Женщины – они прозорливее мужчин в этом плане. И уж тем более зорче юношей, поэтому приняла эту игру и поддерживала образ обожаемого существа: уж коли ее возвели на пьедестал, так сама она с него не сойдет.

Это продолжалось долгий месяц. Стасик был счастлив все это время, поскольку знал, что по окончании занятий придет в ее квартирку и они вместе будут пить чай и разговаривать обо всем: о его успехах в гимназии, о его планах и мыслях, даже чаяниях и мечтах.

А потом богиня умерла. В его сердце и душе. Оставив кучку напоминавшего о ней пепла, терзавшего его изо дня в день, из года в год.

В тот день он раньше обычного пришел с занятий: не случилось последнего урока, поскольку учитель истории заболел, а заменить его просто было некем. Стасик пребывал в сладостном предвкушении: провести лишний час с Катериной Изольдовной, Катенькой, как он про себя ее называл, являлось для него верхом блаженства. Он подлетел к двери ее квартиры и легонько постучал. На его стук никто не открыл. Он постучал громче, но за дверью было тихо. Тогда он взялся за ручку двери в надежде, что дверь незаперта, поскольку в его приходы на чаепитие после классов так оно всегда и было.

Дверь открылась. Стасик тихо вошел в прихожую, миновал гостиную залу и заглянул в будуар. Его немного удивил висевший на спинке стула сюртук, полы которого растеклись волнами по ковру, и расстегнутая мужская жилетка, валяющаяся на канапе.

А потом из спальни, с которой сообщался будуар, раздались приглушенные звуки. Они были похожи то ли на всхлипывания и причмокивания во сне спящего человека, то ли на чавканье. Время от времени раздавались странные вздохи и оханья, будто некий человек тащил какую-то тяжелую ношу и то и дело останавливался, переводя дух.

Стасик подошел ближе. Дверь в спальню была приоткрыта, но что-то мешало ему заглянуть. Кто-то, сидящий внутри его, не позволял этого сделать, всячески оттягивая этот момент. Он как будто бы оберегал Стасика от чего-то нехорошего и страшного, нашептывая ему в самое ухо:

– Не смотри, не смотри, не смотри…

Надо было послушать свой внутренний голос, повернуться и уйти. Возможно, тогда вся оставшаяся жизнь у Станислава Мережницкого сложилась бы совершенно иначе. Но он еще шире приоткрыл дверь и все же заглянул в спальню.

Он едва не рухнул без чувств, когда увидел то, что не должен был лицезреть. Его богиня, совершенно неземное существо, проживающее в таких небесных высотах, до которых ни одному смертному не достать даже в мыслях, лежала на постели, раздвинув ноги, а над ней, опершись руками в перину, навис мужчина с волосатыми плечами и спиной, и его ягодицы очень быстро опускались и поднимались. Эти движения сопровождались чавкающими звуками и вздохами Катерины Изольдовны. Ее глаза были закрыты, рот ощерился то ли от боли, то ли от наслаждения, и эта картина настолько поразила Стасика, что с полминуты он так и стоял, созерцая происходящее и не помня себя, где он и кто он. Только по прошествии немалого времени он все понял. Нет, он не заплакал, не забился в истерике. И если бы кто-то в этот миг смог увидеть его лицо, то поразился бы его спокойствию и мраморной бледности.

Еще через минуту он уже входил в квартиру отца. Мысли его были далеко… Кроме одной, которая билась у самого виска вместе с синенькой жилкой: «Предательница… Изменщица».

Конечно же, Катерина Шац ничего ему не обещала. И даже не давала никакой надежды. Измена заключалась не в этом, а в том, что она убила в Стасике веру в чистоту и божественность женщины, в святость отношений и помыслов. И оказалось, что в этом мире ничего идеального нет. А все окружающее зачастую цинично прикрытый блеф, видимость, лицемерие и несомненнейшая гадость…

Вечером того же дня Стасик был уже другим человеком. Душа его зачерствела, а сердце будто окаменело…

И Стасик стал мстить за предательство и измену. Всем женщинам, без разбору. Все это было собственноручно написано Станиславом Мережницким в пространной записке, которую огласил перед присяжными в своей полуторачасовой речи защитник, когда насильник и убийца все же был изловлен и над ним состоялся суд.

Первой насилию подверглась соседская девочка – улыбчивая и доверчивая Фрося. Стасик изнасиловал ее и убил, нанеся сорок резано-колотых ран, как было записано во врачебном заключении. Потом было еще семнадцать изнасилований и убийств. Что в Первопрестольной появился маниак, стало известно уже далеко за пределами Первопрестольной и даже России. Некоторые газетные писаки называли неизвестного насильника и убийцу «Московским Потрошителем». А потом – тройное убийство на Пречистенке. Полиция с ног сбилась, разыскивая маниака. И нашла. Базируясь на показаниях двух свидетелей, имена которых не разглашались до самого суда…

Мережницкий во всем признался. Спокойно, холодно и без тени раскаяния. Пространная речь защитника хоть и произвела впечатление на присяжных, однако вердикт их был единодушен: виновен. И когда Станислава Мережницкого, закованного в наручные кандалы, выводили из здания Окружного суда, из толпы зевак вдруг вырвался и подбежал к полицейской коляске худой седой мужчина и выпустил в Мережницкого пять пуль из револьвера. Шестой выстрел он произвел себе в висок. Все произошло столь стремительно, что никто не успел помешать седому мужчине. Им оказался тот самый муж женщины и отец двух дочек, коих убил Мережницкий. Он скончался на месте, а вот маниак пожил еще пару минут и успел сказать, как утверждал впоследствии репортер «Московских губернских ведомостей» Яков Розальчик, следующую многозначительную фразу:

– Я еще не закончил…

Очевидно, маниак Мережницкий полагал резать и насиловать женщин и на том свете. Такое заключение сделал в конце своего репортажа Яков Наумович Розальчик.

* * *

Соня окончил гимназию весьма похвально. И по настоянию отца поступил в Императорское московское техническое училище – высшее учебное заведение, готовившее инженеров-техников. Опять с проживанием в пансионе, зовущемся общежитием. В комнате их было двое: он, Самсон Козицкий, и сын диакона, не пожелавший пойти по стопам отца, бывший бурсак Симеон Архангельский. Кое-как перебивались с хлеба на воду, но не тужили и даже пару-тройку раз в месяц умудрялись посещать одно веселое заведеньице с дешевой водкой и девочками, дарившими телесную ласку за двугривенный.