Не могу припомнить случая, когда он бы повысил на меня голос. Хотя, как я себе представляю, поводов было, конечно, немало. Не помню также, чтобы родители друг с другом разговаривали на повышенных тонах.

Значительно чаще я стал видеть отца после его выхода в отставку в 1946 году. Но и тогда он был постоянно занят, много читал, писал, переводил, я старался его особенно не тревожить. Но это — мое детство.

До вполне зрелого возраста я не представлял себе, чем он занимался. Я горжусь своим отцом, хотя он сам никогда не считал себя героем. Просто делал свою работу, как этого требовала безопасность страны.

Уже взрослым кое-что об отце я узнал от мамы, от своего старшего двоюродного брата и из редких открытых архивов. Но большинство дел по-прежнему засекречено.

Считается, что отец работал настолько чисто, что и у нас, и в зарубежье до последнего времени практически никакой точной информации о нем не было. Ничего не просачивалось. И это показалось мне характерным для его рабочего почерка.

Можно предположить, что опубликование некоторых секретных документов способно было навредить советской власти. К чему тогда эти темы обсуждать. Но что могло бы нанести ущерб СССР? Например, неудавшееся покушение на посла фашистской Германии в Турции фон Папена во время войны. Советский Союз, как было официально заявлено, к этому покушению отношения не имел. Хотя должен был бы иметь, потому что это происходило в феврале 1942-го. Но мы сказали: не наше дело, если какой-то террорист взорвался где-то на бульваре Ататюрка. Всё это сто раз описано и рассказано. Потом выяснилось, что один из замешанных был действительно нашим работником, второй, как оказалось, ни при чем. Они отсидели по два года и были отпущены. Но больше подобных операций (видимо, Анатолий Яковлевич имел в виду операции неудачные. — Н.Д.) я как-то не могу обнаружить. А раз так, то я затрудняюсь говорить об этом.

— Давайте тогда говорить о том, что точно известно.

— Отец хорошо знал Рудольфа Абеля, он же Вильям Генрихович Фишер. У отца он работал долго. С 1931-го в Особой группе, задолго до СГОН. Как и друг Вильяма Генриховича — настоящий Рудольф Иванович Абель, тоже туда включенный. Они оба считали Якова Серебрянского учителем, был он для них непререкаемым руководителем и близким человеком. В 1934-м Фишер вошел в Специальную группу особого назначения — СГОН.

Когда отца посадили, а СГОН разогнали, Фишера, слава богу, не арестовали, не репрессировали, но из органов уволили. А в 1941 году выпустили отца из тюрьмы, и одним из первых его дел было разыскать Вилли. И Фишер вошел в обновленную «группу дяди Яши». В ней, кстати, состоял и будущий Герой России Юрий Колесников. Да и, думаю, настоящий Абель.

Когда Фишер вернулся из американской тюрьмы, он меня месяца через два разыскал и пригласил на свою дачу в Челюскинскую. Говорили и вспоминали о моем отце долго. Но об операциях, о том, что делали в войну, он не рассказывал. Только объяснил мне, почему в Штатах при аресте взял имя Абеля.

Вильям Генрихович был у Конотопа, тогда секретаря Московского обкома партии: «Я ему рассказал о твоем отце, пусть знает. Может и поможет». Отец тогда еще не был реабилитирован, и мы переживали. Но как мог помочь нам Конотоп? Потом звонил Вильям Генрихович мне домой, спрашивал, как живу, не нуждаюсь ли в чем-нибудь. Был он душевный, добро помнил.

Зачем его отец ездил в США под фамилией Бороча, Анатолий Серебрянский не знает. Но любопытнейший эпизод, напоминающий сцену с радисткой Кэт из «Семнадцати мгновений весны», рассказал:

— Отцу пришлось лечь на операцию — аппендицит. Уговорил врача оперировать под местным наркозом. Никак нельзя было под общим: вдруг заговорит по-русски. Но на лицо положили маску, сделали по ошибке общий наркоз. И когда отец очнулся, медицинская сестра ему сказала: «Вы так сжали челюсти, что мы боялись: вдруг проглотите язык». Заговорил бы отец не по-английски, и конец легенде. И даже в таком состоянии он сумел справиться.

Из Москвы, из Центра ему прислали деньги, чтобы отдохнул после операции. И отец поехал в самый дешевый пансионат, считая, что не имеет права тратить деньги государства на себя.

Или вот вам интереснейший документ: копия паспорта Эндрю Бороча, по которому он находился в США. И подпись отца вполне подлинная. Бланк натурализации от 19 сентября 1931 года, подтверждающий, что Бороча действительно въехал в Америку. На паспорте и на бланке две абсолютно одинаковые подписи. Никаких сомнений в реальном существовании Бороча у американцев никогда не существовало.

И сколько же легенд ходит о работе отца в Штатах. Например такая. Когда Серебрянский был в США, контрразведка его выследила. Но президент распорядился: не сажать, а выслать его, чтобы не портить отношения с Советской Россией. Мифотворчество доходит до идиотизма. Если бы в Америке тогда знали, что Серебрянский — советский разведчик, его бы до сих пор не выпустили.

Многие из прошедших школу в «группе дяди Яши» составляли во время войны основу партизанских отрядов, забрасываемых в тыл немцам. К примеру, группу, заброшенную в Словакию, возглавлял Николай Варсанофьевич Волков. Его часто путают с однофамильцем, попавшим под репрессии. Но Николай Волков несчастий чудом избежал. Как рассказывает Анатолий Яковлевич, в одном из архивов отыскался запрос некого деятеля из ЦК партии. Тот спрашивал НКВД, нет ли компрометирующих сведений на Волкова Николая Варсано-фьевича. Ему ответил новый начальник разведки Фитин: Волков работал в Китае в составе Особой группы. Задания ему давал находящийся ныне под арестом Серебрянский. Но лично против Волкова никаких компрометирующих материалов нет. И от Николая Волкова отстали.

Волкова из Китая отозвали, работал он в центральном аппарате. Во время войны перевели в Четвертое управление НКВД. Его группа из девятнадцати человек очень быстро выросла в Словакии в партизанскую бригаду «Смерть фашизму» численностью в 600 бойцов. Принимала активное участие в Словацком восстании, за что Волкову было присвоено звание почетного гражданина города Банска-Бистрицы. Вот какими были ученики Серебрянского. Дружеские отношения с Волковым сохранились и после войны. Он часто бывал у нас дома на улице Горького, куда мы переехали. Вообще дом был серьезный. Там жили Серов и другие руководители госбезопасности. Целый этаж занимал нарком Меркулов.

Но прежде, чем поселиться в этом доме, семье Серебрянских пришлось пережить много испытаний. Пока родители сидели в тюрьме, Анатолий жил у тети — сестры его мамы. Мальчику, привычному к тому, что родители месяцами не бывали дома, и в тот раз объяснили: папа с мамой в командировке. И тетя перевезла Толю к себе. Если бы не она, маленького Толю, как и десятки тысяч других малышей, отдали бы в детский дом и сменили бы ему фамилию. Таким образом детей, помещенных в эти приюты, заставляли забыть — кто они, кем были их родители. И дети забывали.

А тетя не испугалась. Многие тогда отказывались от родственников и поближе, чем племянники. Началась война, и она увезла Анатолия в Омск, куда эвакуировали Наркомзем, в котором она работала. В конце 1941-го ее вызвали в НКВД. Тетя на всякий случай сложила все необходимое в чемоданчик. Тихо попрощалась с племянником. В свои восемь лет он уже понимал, что НКВД — очень серьезно. А за тетей, рассказывает Анатолий Яковлевич, приехала машина. Вернулась она счастливая — ее сестру Полину Серебрянскую, разведчицу-нелега-ла, работавшую в ссылке на лесоповале, освободили, как и Якова Серебрянского. 9 августа 1941-го они были амнистированы. Вскоре Полина Натановна приехала в Омск.