– Казалось, она живет в каком-то параллельном мире, – проговаривает он шепотом и, скорее, обращается к себе, а не к Небелю. – Не все время, но чаще и чаще. Из состояния глубокой депрессии переходит к наигранной радости – как будто играет роль…

Роль образцовой матери.

Измученная женщина упорно не желает исполнять партию, которую отныне ей навязывает жизнь… Фредерик вспоминает абсурдные дискуссии, в ходе которых она упоминала сына, говорила о нем в настоящем времени, старалась организовать их будни с учетом потребностей мальчика. И как она злилась, когда он не хотел подыгрывать, когда заставлял посмотреть правде в глаза. И поток ядовитых, невыносимых обвинений, который за этим следовал: «Ты – отвратительный отец! Монстр, отвергающий своего ребенка!»

– Я старался, как мог, помочь ей выкарабкаться, но и мне было очень плохо. И я не смог. У меня не вышло. Мне стало казаться, что она и меня утащит за собой в сумасшествие. И тогда я от нее ушел. Для меня это был вопрос выживания.

Фредерик воскрешает в памяти болезненное расставание, за всем этим последовавшее: как он съехал, оставив Леа среди воспоминаний, которые больное воображение заставляло ее переживать снова и снова. Позже, когда стало ясно, что молодая женщина не может платить за апартаменты, потому что для нее одной они слишком велики, ей тоже пришлось переехать в квартиру, более приспособленную под новые обстоятельства.

– Я не получал от нее новостей неделю или две, а потом она прислала мейл, в котором речь шла об опеке над Эмилем. Я якобы потребовал права единоличной опеки над ребенком. Я зашел к ней поговорить, надеялся, что удастся затушить конфликт, который пока только зарождался у нее в голове. И тогда увидел, что она устроила в новой квартире комнату для Эмиля – такую, как у нас была.

Это настолько потрясло Фредерика, что он потребовал официального развода. Начался обмен электронными посланиями. В некоторых письмах Леа поражала его почти картезианской рассудительностью, в других несла полнейшую чушь.

– Но в последнее время она совсем погрязла в фантазиях. Целыми днями сражалась с ветряными мельницами, все мысли были только о предстоящем суде за право опеки над Эмилем. Ее адвокат из сил выбивалась, чтобы ускорить слушания и добиться для нее хороших условий после развода, но возникали все новые проблемы. Стало ясно, что ее придется взять под медицинское наблюдение, как только формальности по разводу будут улажены.

Фредерик умолк. Он все еще смотрел в воображаемую точку, где-то на уровне пола, но у Небеля появилось ощущение, что он понемногу успокаивается, что у него становится легче на душе. Хотя, конечно, тоска, глубинная боль и давящее одиночество никуда не делись. Фредерик глотает всхлип – это свидетельство душевной муки, которая таким образом вырывается наружу, – и останавливает внезапно просветлевший взгляд на лейтенанте.

– А может, так даже лучше, – говорит он сдавленным голосом. – Они с Эмилем теперь вместе…

– Я хочу есть!

Голос у Жермен Дэтти неприятный – такой же, как она сама, – бестактный, грубый и решительный.

– Передай ей пакет печенья, – тихо просит Алисия Тео, который недавно проснулся.

– Никакого печенья! – возмущается пожилая дама. – Я хочу настоящую еду!

– Ешьте что дают!

Тео вопросительно смотрит на мать, и та кивком подтверждает, что старой гарпии придется довольствоваться печеньем. Порывшись в пакете для мусора, подросток извлекает на свет пачку «Petit Beurre» и протягивает ее Жермен Дэтти.

Та преспокойно берет пачку, опускает стекло на своей дверце и выбрасывает ее наружу.

– Эй! – У Тео глаза округляются от возмущения. – Она выбросила печенье!

– Я сказала, что хочу нормальную еду! – не уступает старуха. – Еду для нормальных людей, а не для умственно отсталых подростков!

– Вам придется меня простить! – отвечает Алисия сухо. – У меня нет ни времени, ни намерений в ближайшее время останавливаться. Если проголодались, берите то, что дают.

– Вы не имеете права так со мной обращаться!

– Мне надо попи́сать! – вставляет свое слово Франсис и при этом карикатурно подмигивает Жермен.

Пожилая дама смотрит на соседа по сиденью с презрительным раздражением, однако он отвечает ей лукавой полуулыбкой – как смотрит мужчина на даму, которую хочет очаровать.

– Папа, прошу, не вмешивайся! – вспыхивает Алисия, которой все большего труда стоит сдерживаться. – Я не могу сейчас остановиться!

– Значит, никто не обидится, если я схожу прямо тут, – грозит старик и продолжает улыбаться, заговорщически глядя на Жермен.

Одной мысли, что кто-то начнет рядом с ней пýдить на сиденье, хватает, чтобы старая гарпия тут же выразила свое недовольство: она поднимает глаза к небу и морщится от отвращения.

Франсис продолжает улыбаться.

– Хочу есть! – повторяет старуха уже громче.

– Мне нужно в туалет! – добавляет старик тем же тоном.

– Заткнитесь вы оба! – взрывается Тео.

Крик заставляет стариков вздрогнуть, и на какие-то секунды они замолкают. По телу Алисии тоже невольно пробегает дрожь.

– Мир сошел с ума, – бормочет она, вздыхая.

Перепады в настроении сына ей не в новинку, равно как и его вспышки ярости, и характерное для его возраста неумение справляться с жизненными неурядицами даже в спокойной обстановке. Что уж говорить о теперешней ситуации, когда все взвинчены до предела?

Проходит несколько минут, никто даже не шевелится.

Раз Тео уже не спит, Алисия решает включить CD-проигрыватель. Звуковые колонки возле заднего сиденья не дадут старикам услышать их разговор.

– Тео, нам нужно поговорить.

Подросток моментально мрачнеет. Но кивает, по-прежнему глядя в одну точку.

– Нужно обсудить то, что произошло, – уточняет Алисия тоном, который не предвещает ничего хорошего. – И что нам нужно сделать.

– Я понимаю.

– С чего предлагаешь начать?

– С того, что нужно сделать.

Алисия поджимает губы. Она бы предпочла другой вариант.

– Хорошо. Но и от разговора о том, что произошло в магазине, ты тоже не увильнешь.

– Мам, это был несчастный случай!

– Никто не стреляет «случайно» в спину человеку, когда он не представляет никакой угрозы!

– Это из-за той дуры, которая все время кричала! – пытается оправдаться мальчик. – А потом все стали кричать на меня, и никто не видел, что…

Он умолкает. В горле пересохло, сердце сжимают тиски вины. Тео прекрасно осознает, что никакими словами нельзя оправдать то, что он сделал. Он молчит еще и потому, что умирает от страха. С момента, когда прогремел фатальный выстрел, его рассудок отчаянно старается смягчить факты, пригасить бальзамом неосознанности рану, которую элементарная порядочность растравляет, как инфекция. Напрасный труд… Чувство вины мучит его сильнее, чем любое наказание, которое могут придумать люди. Когда он отнял жизнь у того парня, его собственную непоправимо засосало в бездонную трясину вечного страдания.