В Нью-Йорке я избавился не только от килограммов. Я избавился еще от чего-то такого, что меня тяготило гораздо больше. Я раз и навсегда избавился от глубоко скрываемого комплекса неполноценности, что я родился и воспитывался в стране, которая в силу разных политических пертурбаций перестала иметь значение. Это как раз и была моя «инициация». Я понял, что я не хуже только потому, что я из «третьеразрядной», в смысле информатики, Польши. Я писал более совершенные компьютерные программы, чем мои коллеги, рожденные и получившие образование в США (если один компьютер на все учебное заведение, а не на каждое рабочее место, то приходится больше стараться), мои доклады в рамках семинаров были не хуже, чем выступления других, которые имели все возможности подготовиться лучше хотя бы потому, что жизнь не заставляла их перетаскивать тонны мусора на спине и они могли отвести на сон «законные» восемь часов в сутки. Если не считать того, что я был вынужден экономить на автобусных билетах и что у меня никогда в жизни не было кредитной карты, я ничем не отличался от них. Мы учились по тем же самым учебникам, у нас были те же самые мозги, мы не понимали одни и те же вещи, и нас увлекали одни и те же мысли. Там, в Нью-Йорке, я убедился, что я не из худшей части мира, хотя у нас не работали телефоны, а по соображениям «государственной безопасности» ученым был запрещен доступ к ксероксу.

Кроме того, я дал себе тогда слово, что когда-нибудь обязательно из дома стюардессы, у которой я снимал комнату, я не пойду пешком, а приеду в университет на такси. Сегодня я сдержал это слово. Заказал такси. Поехал. Правда, единственное чувство, на котором я поймал себя, когда садился в такси, было ощущение собственной старости и безумная грусть.

Привет,

ЯЛВ

P.S. У меня в последнее время впечатление, что все «прогибаются» перед Нью-Йорком. После 11 сентября это стало модным. Особенно в СМИ, и особенно в польских СМИ. Даже те, кто никогда не видел башен ВТЦ, пишут о них так, как будто их детство прошло на Манхэттене и они ходили в детский сад недалеко от ВТЦ (для любознательных: ближайший к Граунд Зиро детский сад находится далеко, только в Гринвич-Вилладж, и плата за него вполне сопоставима с платой за обучение в Гарварде). Поэтому я сегодня не хочу добавлять свои рассказы к уже собранной мартирологии 11 сентября. Хочу лишь сказать Вам, что Нью-Йорк вовсе никакой не «израненный город, не поднявшийся до сих пор с колен», как я прочитал недавно в польском бульварном журнале. Нью-Йорк гордо стоит на обеих ногах. Лучше всего это видно по лицам людей, которые проходят вблизи Граунд Зиро. Я был там сегодня вечером. Да, действительно, на лице Нью-Йорка есть шрам, но такой шрам вряд ли может быть поводом для стыда. Это прекрасный шрам…

P.P.S. Вопрос № 7: Какой период своей жизни Вы считаете самым главным?

Варшава, четверг

Вы правы, нет ничего ужаснее в жизни, чем унизительное чувство неполноценности. От него одни несчастья. Я хуже остальных. И дело даже не в комплексах, которые действительно могут нам многое испортить и усложнить, но свою жизнь мы как-нибудь устроим. Речь идет о глубоком убеждении в том, что мы никогда не узнаем множество важных вещей и не испытаем целый спектр эмоций вследствие нашей худшести (это такое новое существительное, можно?), психической слабости и посредственных интеллектуальных способностей. Вспоминаю встречу с молодыми немцами из Гамбурга. Семидесятые годы. Как диковинка из-за Одера, я, несомненно, представляла для них интерес. Эдакая Ванда, отвергнувшая немца.[46]Как потом оказалось — до поры до времени. С одним из них я проводила особенно много времени, но мое восхищение незаурядной арийской красотой росло прямо пропорционально разочарованию, которое вызывала у меня его невежественность, вернее, недостаточная информированность. Своеобразная пустота. Внешний мир, начинавшийся политикой и заканчивавшийся шоу-бизнесом, существовал для него лишь в той мере, в какой он в данный момент его увлекал. Разумеется, он не был кретином, выросшим в капиталистическом инкубаторе. Хотя нельзя не признать, что капитализм его подпортил. Но он, однако, не испытывал дискомфорта от того, что не знал биографии Сартра[47]и того факта, что Симона де Бовуар[48]стирала его рубашки. Только иногда, чаще всего удивленный, он спрашивал меня, откуда я все это знаю и зачем мне это. Когда я настойчиво (при этом у меня в ушах звучало герековское «Поможете?[49]») демонстрировала доказательства хорошего социалистического образования, при каждом удобном случае со скоростью автомата произнося фамилии, даты, события, мои немецкие коллеги одобрительно кивали головой. Сегодня я понимаю, что они ни на миг не почувствовали себя ущербными, детьми худшего Бога.

Меня это ужасно бесило, и я последовательно между собой и ими возводила стену, наподобие Берлинской. Я, человек, живущий за железным занавесом, знаю, а вы, которым все подают на блюдечке, не знаете? Стыдно. Кроме того, где здесь справедливость? Разве я не лучше и, в этой связи, не заслуживаю лучшей жизни? Парадоксально, но с высоты двадцати с небольшим лет я благодарю свои комплексы, возникшие у меня от жизни в сермяжной стране. Я избавилась от них, и сегодня никто не может поверить в то, что они у меня были. Достоевский, Прус, Кафка, прочитанные до наступления пятнадцатилетия. Французский кинематограф «новой волны», итальянский неореализм. Только бы те, что за стеной, не подумали, что мы еще не спустились с деревьев. Потребность принадлежать к лучшему миру была настолько сильной, что мы почти забыли, что это нужно не для других, а нам самим. Это соперничество со временем переродилось в очень важное для душевного здоровья чувство собственного достоинства. Знаю для себя, и мне этого хватает. Но если бы у меня были дети, я наверняка стала бы их убеждать в том, что даже если их сверстники из других стран не знают того, что знают они, с них никто не снимал обязанности повышать свой интеллектуальный уровень.

Вы спрашиваете меня о самом счастливом периоде моей жизни. Пожалуй, счастьем было детское ощущение абсолютной защищенности в родительском доме. Тогда я могла задать любой вопрос, знала, почему дедушка годами слушал «Свободную Европу», отчим после полудня принимал пациентов, а вечером мама стучала в дверь моей комнаты, чтобы спросить, сколько я съем бутербродов на ужин.

С уважением,

МД