— Самое ужасное — это когда нас спрашивают, скольких детей мы хотим. Он обычно отвечает: «Спрашивайте у Джильолы, мне-то все равно, у меня и так полно детей, сам не знаю, сколько точно». Тебе твой жених ляпнул бы такое? Сказал бы: «От Ленуччи, пожалуй, троих, а с остальными — как случится»? Он только что ноги об меня не вытирает, никого не стесняется. И я знаю почему. Он никогда меня не любил, а замуж меня берет потому, что ему нужна служанка — все мужики только затем и женятся. Он вечно ко мне придирается: «Ты ж дура дурой, ничего не понимаешь, вкуса у тебя нет, такую красивую квартиру и ту испоганила. За что ни возьмешься — все портишь!» — Она расплакалась и, всхлипывая, проговорила: — Прости, что я тебе надоедаю, но ты написала эту книгу, которая мне очень понравилась, ты тоже знаешь, что значит быть несчастной.

— Почему ты позволяешь ему говорить тебе такое?

— Потому что иначе он на мне не женится.

— Ясно. Тогда хоть после свадьбы отомсти.

— Как? Плевать он на меня хотел. Я сейчас-то его почти не вижу, а уж после свадьбы — и говорить нечего.

— Тогда я не понимаю…

— Конечно, не понимаешь, ты ж не я. Ты бы не связалась с человеком, зная, что он влюблен в другую.

— У Микеле есть любовница? — осторожно спросила я.

— Полно. Он же мужчина, спит со всеми подряд. Дело не в этом.

— А в чем?

— Лену, я тебе скажу, только не говори никому, а не то Микеле меня убьет.

Я пообещала ей и сдержала свое обещание. Если я теперь и пишу об этом, то только потому, что она уже умерла.

— Он любит Лину. Так любит, как никогда меня не любил, как никого никогда не любил.

— Чепуха!

— Никакая это не чепуха, и ты так не говори, а не то лучше уходи. Это чистая правда. Он влюбился в нее с того самого проклятого дня, когда она приставила ножик к горлу Марчелло. Не я ж это придумала, он мне сам рассказал.

То, что я услышала дальше, потрясло меня до глубины души. Не так давно, вечером, в этой самой квартире, Микеле напился и разоткровенничался. Он заявил ей, что посчитал точно, сколько женщин у него было: оказалось, сто двадцать две — с одними он спал за деньги, с другими бесплатно. «Это считая тебя, — подчеркнул он, — и, как понимаешь, ты не из тех, кто может доставить удовольствие в постели. А знаешь почему? Потому что ты дура, а чтоб прилично трахаться, нужны мозги. Ты и минет приличный сделать не можешь, не дано тебе! И учить бесполезно — по тебе сразу видно, что тебя с души воротит». И прочее в том же духе, скабрезность на скабрезности — для него это был привычный язык. Потом он взялся растолковывать ей, что к чему: женится он на ней из уважения к ее отцу — тот был отличным кондитером, работал у них давно, и Микеле успел к нему привязаться, — а еще потому, что так положено: жена, дети, роскошный дом. Но пусть она не обольщается. Она для него пустое место, он никогда ее не любил, так что ей же будет лучше, если она раз и навсегда оставит его в покое и не вбивает в свою глупую башку, что на что-то там имеет права. Он говорил с ней так грубо, что самому стало не по себе; он вдруг осекся и предался меланхолии. Бормотал, что женщины для него — куклы с дырками: поигрался — и ладно. Все. Все, кроме одной. Лила была единственной женщиной на свете, которую он любил, — любил по-настоящему, как в кино, любил и уважал. «Он сказал мне, — жаловалась Джильола, — что это она должна была обустраивать этот дом, что ей бы он с радостью дал сколько угодно денег на мебель и на все остальное. Только с ней можно выбиться в люди в Неаполе. „Помнишь, что она сделала с той свадебной фотографией? — спрашивал он. — А как преобразила магазин?! А ты что? Ты, Пинучча и все остальные, какой от вас толк? Что вы умеете?“ Этим он не ограничился. Рассказал, что день и ночь думает о Лиле, но не так, как о других женщинах: с ним такое творилось впервые. На самом деле он ее не хотел. Не хотел так, как других женщин: завалил, почувствовал под собой чужое тело, подергался туда-сюда, сломал и выбросил. Он не хотел поиметь ее и забыть. Ему нужна была ее умная голова и ее богатое воображение. Он не собирался ее ломать, напротив, постарался бы сберечь. Он не испытывал желания ее трахнуть — само это слово по отношению к ней его возмущало. Он хотел целовать ее, ласкать. Хотел, чтобы она ласкала его, помогала ему, наставляла его, руководила им. Он хотел наблюдать, как она меняется с годами, как стареет. Она нужна была ему, чтобы думать, чтобы научить его размышлять. „Теперь ты меня понимаешь? Он говорит о ней так, как никогда не говорил и не скажет обо мне. А ведь у нас свадьба на носу!“ Он сказал: „Мой брат Марчелло, этот придурок Стефано, этот мудак Энцо — они же ничего не знают о Лине! Куда им. Они ж дураки: сами не понимают, что потеряли или могут потерять. Только я один знаю, какая она на самом деле. Я ее разгадал! Она была бы счастлива со мной“. Вот что он на меня выплеснул. А я сидела и молча слушала, пока он не уснул. И все думала: „Это говорил не он, это кто-то чужой. Ненавижу этого чужого, дождусь, пока заснет покрепче, зарежу его и верну своего Микеле. А Лину я не ненавижу, нет. Давно, много лет назад, мне хотелось ее убить — когда Микеле отобрал у меня новый магазин и отдал ей, а меня отправил горбатиться за прилавком в кондитерской. Я тогда почувствовала себя последним дерьмом! А теперь вся моя ненависть к ней прошла. Я понимаю, что она ни в чем не виновата. Она сама всегда хотела вырваться из этой грязи. Не то что я, дура. Она бы за него замуж не пошла. Больше тебе скажу: я ее даже полюбила. Микеле привык получать все, что хочет, а с ней этот номер не пройдет — хоть кто-то его обломает!“»

Я слушала ее, время от времени бормоча слова утешения. «Он ведь женится на тебе, — говорила я, — значит, ты ему нужна. Не отчаивайся!» Но Джильола замотала головой и руками вытерла слезы.

— Ты просто его не знаешь. Никто не знает его так, как я.

— Как ты думаешь, — спросила я наконец, — может он окончательно спятить и как-то навредить Лине?

— Он? Лине? Ты что, не видела, как он себя вел все эти годы? Он может причинить боль мне, тебе, кому угодно. Даже своему отцу, матери, брату. Может навредить любому, кто Лине дорог, — ее сыну, Энцо. Ему это раз плюнуть. Но ее он и пальцем не тронет.

Я решила продолжить свою разведывательную экспедицию. Пешком спустилась до Мерджеллины и вышла на пьяцца Мартири. Хмурые тучи висели так низко, что казалось, небо лежит прямо на крышах зданий. Надвигалась гроза, и я поспешила в знаменитый обувной магазин «Солара». Альфонсо стал еще красивее, чем я его помнила: большие глаза, длинные ресницы, красиво очерченные губы, изящная и вместе с тем крепкая фигура. Говорил он на итальянском, но немного искусственно, как на уроке латыни или древнегреческого. Зато он был искренне рад меня видеть. Мы столько всего пережили вместе за годы учебы в лицее, что даже после долгой разлуки легко нашли общий язык. Мы сразу взяли шутливый тон, вспомнили школьные деньки, преподавателей, обсудили мою книгу и предстоящие свадьбы — и его, и мою. Разумеется, первой о Лиле заговорила я. Он немного смутился: поливать ее грязью ему не хотелось, но и осуждать брата и Аду — тоже.