Ронни и сам был потерянным и бездомным и, может быть, отчасти по этой причине, сразу, с того самого дня, когда они с Линдой впервые посетили этот пятачок, почувствовал, что ему здесь удобно находиться, легко и свободно дышится, он свой здесь, здесь его круг. Ему с первого взгляда приглянулись эти седые, корявые, странные люди. Пришлись по мерке и по душе. Понравилась здешняя неформальная обстановка. Атмосфера доброжелательности, которую они создавали и поддерживали как могли. Понравилось просто находиться среди них, играть и гулять с ними, смотреть, как они азартно в карты играют, в шахматы или домино, слушать, о чем говорят. Разных людей встречал Ронни на своем веку, но таких особенных, ни на кого не похожих, таких забавных ему еще видеть не доводилось. По части открытости, искренности, непосредственности, они, пожалуй, не уступали собакам. Не все, конечно, но многие. Особенно старожилы, ветераны клуба, приходившие сюда не год и не два, чья дружба проверена временем и скреплена схожей судьбой.

Признанным лидером и старостой группы был Корчагин Павел Степанович, отставной генерал. Во всех смыслах авторитетнейший человек. В одном лице прокурор, адвокат и судья — он так себя в лесу поставил, с таким достоинством себя держал, что ни один человек, ни тем более собака, не смели его ослушаться или ему возразить. Его помощница и правая рука — Баба Васса, хохотушка, насмешница и озорница, у которой муж умер, а сыновья и внуки обосновались в Америке, ни забот, ни хлопот, рожать больше не надо, растить не надо, гуляй себе, радуйся, пой да пляши. Это начальство. Но и рядовые члены клуба нравились Ронни ничуть не меньше. К примеру, Додя, певец и сочинитель куплетов, в прошлом ас, летчик-испытатель. Или одноногий Савл, вернувшийся с подлой и грязной Чеченской войны и клявший ее на чем свет стоит. Или Зоя Архиповна, старая зечка, с молодым задором игравшая на аккордеоне, просидевшая ни за что ни про что при Ежове, Ягоде и Берии двадцать лучших своих лет. Или поэт и издатель Боб Толоконный Лоб, погоревший на высокой литературе. Или раздобревший Винни Пух, любитель розыгрышей, разжалованный работник МУРа, знавший подноготную власти и денег, за что был изгнан из органов как вредный элемент. И, безусловно, певуньи Луша с Грушей, душа и совесть компании, старушки кроткие, верующие, истинно православные, сами бедны как церковные мыши, а всё равно готовы нуждающимся последнюю копейку отдать. Люди, может быть, и потрепанные, истратившиеся, сегодня для государства и общества бесполезные, но — не мелкие, не ничтожные. Чуткие, славные, добрые, очень хорошие. Иначе они бы так не любили и не привечали собак. Причем без разбора, без исключения, всех подряд. Несуразных, увечных, нерях, грязнуль, неисправимых невежд, не слишком сообразительных. За одно только терпение и ласковое отношение к четвероногим Ронни готов был им все простить. Любые провалы в памяти, любые недостатки и изъяны характера. Все-таки самое ценное, что есть в человеке, считал Ронни, это милосердие, сочувствие и душевность. Если на трудном и долгом пути к старости человек не растерял эти качества, то ему уже совершенно неважно, хромая собака или прыгучая, спортивная, стройная или облезлая, уши торчат или сломаны, хвост трубой или наполовину отгрызан. Лишь бы не распоясывались, с ума не сходили.

И уважительно вели себя в коллективе. Неинтересных собак в мире нет. Каждая заслуживает снисхождения, внимательного и доброго к себе отношения. Будь то Пипка, лишь на четверть болонка, а на три четверти бог знает что. Или само совершенство, писаная красавица афганская борзая Анфиса. Попрыгунчик Кузя, вельш, доберман Прыщ или любвеобильная Моника, спереди лайка, а сзади то ли ризеншнауцер, то ли скотч. Королевский пудель Киркоров, или Лахудра, вислоухая Тютелька, или страшная как смертный грех Сваха. Грустный Сёма, у которого мама дворняга, а папа эрдель. Или всеобщий любимец кокер-спаниель Мегрэ, который часами сидел на лавочке рядом с Бабой Вассой и лапой подсказывал хозяйке, с какой карты ходить.

За ужином, перед сном, Ронни молча рассказывал Линде что-нибудь забавное из того, что случилось за день. Намеренно выбирал самые невинные эпизоды, чтобы лишний раз не расстраивать ее, не волновать.

Она с удовольствием слушала. Урчала и покусывала его за нижнюю губу, если ей что-то казалось смешным. Требовала подробностей, продолжения. Ее интересовали детали, ей хотелось законченности, выводов и морали. «Ну, какой-то, — ворчала она. — Ну пожалуйста». Любопытной Варваре непременно хотелось знать, что случилось с маленькой девочкой, когда та с криком: «Моя собака!» вырвалась у беспечной мамаши и помчалась через весь вагон к нему обниматься. Или как ему удалось отбиться от приставших к нему подвыпивших болельщиков: почему припух их любимый «Спартак»? Или что он такое придумал, когда помог уличным музыкантам заработать кучу денег.

О печальном и грустном Ронни молчать в ее присутствии избегал.

Как никто другой, Линда прекрасно знала, насколько богата сюрпризами бродячая жизнь. Она вся — непредвиденность и непредсказуемость. В ней масса приятного, удивительного, вместе с тем, хватает горького и отвратительного. Город суров и ничего не прощает. Вокруг немало подлых людей, гадких, бесстыдных, злых, невменяемых. Нечестивцев, увечных, больных, с непоправимо поврежденной душой. Риск угодить в неприятную историю очень велик.

Тем не менее она представить себе не могла, как много нехороших историй случалось с ним буквально каждый день, сколько разных неприятностей Ронни уже пережил, сколько досадного и удручающего испытал на собственной шкуре.

Однажды, в начальные дни своей вольницы, по нерасторопности и невнимательности он едва не попал под грузовик. После чего, пережив испуг, злобные выкрики, погоню и длительный стресс, уже не испытывал судьбу, а переходил улицу или площадь строго на зеленый свет. Несколько раз он сталкивался с настоящими живодерами, и пришлось проявить всю свою смекалку, резвость и прыть, чтобы от них улизнуть. Какой-то паршивый мальчишка, когда Ронни доедал биг-мак на Тверском бульваре, запустил в него камнем, и он потом два дня харкал кровью, не мог глубоко вздохнуть, так ребра болели. Странный дерганый человек, похожий на полоумного политика в телевизоре, битый час, бия себя в грудь и провозглашая патриотические лозунги, ходил за ним по пятам вокруг лебединого озера на Чистопрудном бульваре, и Ронни так и не понял, зачем он его преследовал и что ему было нужно.

А еще был случай, когда вообще чуть с жизнью не распрощался. Чудом ноги унес.

В метро ехал, вечером, из Измайлова возвращался. Четыре наглых здоровых парня повалили девушку на сиденье, заломили ей руки и стали одежду с нее срывать. Пассажиры, которые находились в одном с ними вагоне, решили, что помочь девушке — не их дело, и на следующей станции, от греха подальше, все как один в другой вагон перешли. Девушка отчаянно отбивалась, плакала и кричала. Ронни никогда прежде не видел, чтобы при всем честном народе, в общественном месте, целая стая насиловала самку, причем, под грохот колес и не в брачный период. Ему в голову прийти не могло, что человек способен на подобную низость. Без сострадания и возмущения невозможно было на это смотреть. Он никогда бы себе не простил, что видел и не вмешался. Шерсть у него на загривке встала дыбом. Он помчался на выручку. Оскалился, зарычал. От парней разило пивом, потом, варварством, дикостью распоясавшихся самцов. Он здорово их напугал. Самому отвязанному, заводиле, задницу расцарапал. Девушка вырвалась и, придерживая руками разорванную одежду, на следующей станции убежала. А парни стали гоняться за Ронни по вестибюлю, двое с ремнями наперевес, а один разулся и кроссовками в него швырял. На шум и лай спустился милиционер. Парни всё на Ронни свалили. Кричали, что пес с приветом, дурной, чистый псих. Нормальные собаки на людей не бросаются. «Какого хрена он вообще в метро делает?» — бранились и кричали они. К сожалению, страж порядка склонен был лгунам поверить. Он уже пистолет из кобуры вынимал. Лень ему, недосуг разбираться, кто прав, кто виноват, проще пристрелить Ронни как бешеную собаку, и дело с концом. Так что, если бы вовремя не улизнул, не дунул что есть мочи по эскалатору вверх, всё могло бы кончиться для него очень печально.