Русские не отступили, отбили первые атаки германской пехоты. Немцы понесли тяжелые потери. Но германская тяжелая артиллерия снова и снова накрывала русские войска, сметала с лица земли блиндажи, превращала в месиво неглубокие русские окопы. Немецкая пехота шла за этим огневым валом, добивая оставшихся в живых, не засыпанных землей, не отравленных газами.

Из воспоминаний Антона Ивановича Деникина: «Одиннадцать дней страшного гула немецкой тяжелой артиллерии, буквально срывавшей целые ряды окопов вместе с защитниками их… И молчание моих батарей… Мы не могли отвечать, нечем было. Даже патронов на ружья было выдано самое ограниченное количество. Полки, измотанные до последней степени, отбивали одну атаку за другой… штыками или, в крайнем случае, стрельбой в упор. Я видел, как редели ряды моих стрелков, и испытывал отчаяние и сознание нелепой беспомощности. Два полка были почти уничтожены – одним огнем…»[382]

Фронт был прорван на протяжении 300 километров. Командование вовремя не осознало трагизм положения. Когда же масштаб германского наступления стал очевиден, спасать положение было поздно. Важный и солидный Николай Иудович Иванов «превратился в мокрую курицу», Драгомиров вел себя так, что товарищи сомневались в его психическом здоровье.

Над русскими армиями в Карпатах нависла угроза стратегического окружения и гибели. Единственным выходом было спешное отступление: оставить обильно политые русской кровью высоты Карпатских гор, бросить позиции, занятые после многих месяцев тяжелейших боев. И, самое главное, приходилось оставить большую часть Галиции[383]. Черно-желтые знамена австрийских Габсбургов снова подняли над Перемышлем и Львовом, над Самбором и Черновицами, и только над ратушей маленького Галича развевался желто-голубой флаг: город взяли сечевые стрельцы. Сотник Дмитро Витовский, водрузивший украинское знамя над Галичем, должен был угодить под трибунал, но либеральные австрийцы его простили.

Смертельно больной Иван Франко провожал русскую армию своими антироссийскими стихами. Он печатал их в украинских газетах, что снова открылись после возвращения австрийцев. Пожалуй, самое яркое из этих стихотворений – «Інвазiя» («Вторжение»). Это диалог некоего русского с украинцем-галичанином. Русский хвастается и обещает галичанина «от ига римского спасать», расправиться с мазепинством и привезти много-много новеньких бумажных рублей. Украинец отвечает иронично и коротко. Пророчит русским гибель.

Еще недавно казалось, будто Галиция навеки останется за Россией. А теперь русские военные власти всерьез задумались об отступлении за Днепр. Из Киева уже началась эвакуация.

Из воспоминаний княгини Екатерины Николаевны Сайн-Витгенштейн: «В Киеве паника. Все укладываются, собираются, бегут. На улицах и в трамваях все озабочены, только и слышны разговоры – куда бежать и как достать билеты. А эта последняя вещь трудная: у городской станции чуть ли не трое суток ждут очереди. С другой стороны, весь вокзал завален беженцами, начиная с перронов и всех залов и коридоров и кончая ступеньками подъездов. Завален в полном смысле этого слова, т. е. вся бесчисленная толпа этих стариков, детей и женщин лежит вповалку на своих узлах и просто на полу. В день нашего приезда их прибыло 10 000 человек! Это беженцы из района действующей армии: из Ровно, Владимира-Волынского, Каменца, Проскурова…»[385]

Впрочем, фронт скоро стабилизировался невдалеке от старой русско-австрийской границы. За русскими даже остался Тарнополь, правда, австрийцам пришлось отдать Почаев.

Еще недавно во львовском храме Святого Юра служили православную обедню. Теперь католическая служба шла в главном соборе Почаевской лавры. В другом храме устроили синематограф для австрийского гарнизона, а маленькую церковь при архиерейском доме превратили в кантину, то есть в ресторанчик для офицеров. Иконостас австрийцы догадались вынести, но стены изрисовали порнографическими картинками[386].

Военное поражение обернулось катастрофой и для москвофилов. За австрийскими войсками вернулись военно-полевые суды. Новый комендант Львова генерал-майор Римль в своем рапорте австрийскому главнокомандующему писал, что русофилы – сплошь государственные изменники, которых следует уничтожить[387]. Сторонники России спасались от австрийских репрессий. Они уходили в чужую страну, которую считали родной и близкой. Появился слух, будто бы в России всем беженцам выплатят по рублю суточных, дадут новые дома и землю.

Между тем в обстановке «великого отступления» 1915 года русским военным и гражданским властям было не до галицких москвофилов. Брусилов просто отмахнулся: «…пусть эвакуируются, а у нас в пограничных губерниях они рассосутся»[388].

Бегство бегству рознь. Обеспеченный адвокат-москвофил вроде Дудыкевича мог собрать чемоданы, сесть в вагон первого класса и поехать в Киев, а затем в Ростов – к новому месту работы. Другое дело крестьянин, у которого ни крон, ни рублей после года войны не осталось, на руках же семья, домашнее хозяйство. Несколько десятков тысяч человек забрали с собой коров, овец, свиней, погрузили на телеги все, что могли, и отправились сначала на Волынь, а потом – до самого Киева. По дороге умирали старики и старухи, беременные женщины рожали детей, которые вскоре погибали от болезней, от невыносимых для слабого организма условий жизни. Скот падал от бескормицы – крестьяне на Волыни и Киевщине вовсе не собирались страдать из-за чужаков, а потому не допускали скотину беженцев на свои луга. Не хватало даже колодезной воды, и люди начали пить болотную воду. Вскоре табор галицких москвофилов поразила эпидемия холеры. Путь на восток превращался в дорогу смерти.

Наконец оставшиеся в живых достигли Киева, тогда еще русского города. Но галичан в России многие невзлюбили и своими не признали. Один из гласных Киевской городской думы был недоволен беженцами: «…было бы справедливо вместо галичан, которым решительно всё равно, в каком городе России жить, лишь бы кормили, составить то же число беженцев из русских… Если задержавшиеся здесь беженцы-галичане только случайность, надлежит эвакуировать их вглубь России»[389].