с тобой жить вместе дальше невозможно, как двум медведям в одной берлоге, — продолжал я. — Дело дошло до того, что мы с тобой не можем говорить друг с другом. Мы с женой стали тебе ненавистны, и что бы мы ни делали, все тебе неладно. Поэтому я решил уйти из дому совсем. Я знаю, что делиться с тобой нельзя, закон на твоей стороне, ты можешь не дать мне ничего, кроме земли (после революции 1905–1906 годов был издан закон, по которому взрослые сыновья имели право получить свою долю земли из общего надела и без согласия отца). И я знаю, что ты не дашь, твоя доброта мне известна. Но я все же надеюсь, что ты дашь хоть немного из тех денег, которые мною же заработаны (у него было около 200 рублей), чтобы хоть в первое время мне с семьей иметь кусок хлеба.

На этом я остановился. Он, помолчав, сказал: «Акимко, поди-ко, принеси четвертную», — и больше ни слова.

Я видел, что он был рад моему уходу: семья подросла, все стали работники, а у меня ребенок, с которым матери надо было бы сидеть дома, а там и другого жди — эти хозяйственные соображения, кроме его неприязни к нам, вызывали эту радость.

Получив 25 рублей, я сказал еще: «Может, дашь лошадь, чтобы уехать нам до Березова?» Он опять: «Поди, Акимко, запряги Карька».

Итак, мы, увязав свое барахлишко, стали прощаться. Все заревели, в том числе и моя жена. Пустил крокодилову слезу и отец, прощаясь с моим сынишкой: «Прошшай, Феденька!» Не плакали только мы с сынком: он потому, что, по-видимому, в это время был сыт и не замочился, а я потому, что не хотел этого делать перед злейшим своим врагом — отцом. Хотя и у меня было нелегко на душе, я понимал, что у меня с моей дорогой семьей отныне нет своего угла, и нет обеспеченного существования, даже никаких определенных средств к существованию.

План мой состоял в том, чтобы жену с ребенком поместить пока у тестя и тещи (которым я, впрочем, об этом ничего не говорил, и для них наш приезд «насовсем» был неожиданностью) с тем, чтобы жена могла ходить к их соседу, портному работать и учиться портняжить. Сам же я решил поехать в Архангельск, попытаться устроиться там на какую-нибудь работу. Если удастся, на постоянную, или хотя бы подзаработать за летний сезон на временных заработках. В последнем случае я имел в виду к зиме путем переписки договориться со знакомым портным из Черевкова[245] Мокеевым Александром Никитичем, чтобы он взял меня на ускоренную выучку портновскому делу. Эту профессию я избрал потому, что она могла дать мне заработок и в том случае, если бы моя нога настолько ослабела, что я стал бы неспособен к другому труду.

Устроив жену у тестя, я из своих 25 рублей купил ей мешок (5 пудов) муки за 5 рублей 60 копеек, немного чаю и сахару, оставил ей несколько рублей на расходы и договорился с Гришечкой Марфёнком, как звали березовского портного. Условия были «божеские»: жена, работая у него, должна была кормиться за свой счет, и машина у нее должна быть своя. У нас машины не было, и я из тех же 25 рублей, проезжая в Архангельск, попутно в Устюге, в отделении компании «Зингер» купил ее, внеся задаток 5 рублей с последующей ежемесячной уплатой по 2 рубля, а полная стоимость была 85 рублей.

Тяжело мне было оставлять свою дорогую семью, и я видел, что и жене тоже тяжело было оставаться. Ждать парохода пришлось в Нюксенице на берегу, пристани тогда не было[246]. Все эти дни, почти неделю, проводила со мной на берегу и жена с ребенком на руках.

Я уговаривал ее идти домой, чем томиться ожиданием целые дни, сидя на берегу, не все ли, мол, равно, теперь нам проститься или тогда, когда я буду садиться на пароход. Но ей не хотелось расстаться со мной раньше времени, да и мне, признаться, было приятно видеть ее возле себя. Все же на пятый или шестой день я проводил ее домой, а на следующий день утром пришел и пароход. И только я сел на него, как увидел, что жена с горы машет мне белым платком. Махнул в ответ и я, но пароход по течению шел быстро, и жена скоро пропала из виду. Мне стало так грустно, что я едва не плакал. Под впечатлением этого расставания мне пришла мысль записывать свои думы в дневник. И в своей книжке я написал: «Как невыразимо тяжело мне расставаться с единственными в целом мире дорогими мне существами! Как много говорил мне этот взмахивающийся из-за кустов белый платочек, он заставлял мое сердце рваться из груди. Ведь кто знает, что ожидает меня впереди: могу заболеть, умереть и никогда их больше не увидеть. Но мысль об этом тревожит меня больше потому, что тогда жена будет убита горем, а сын мой будет расти без отца».

Мое мрачное предположение почти сбылось: проработав лишь один первый день под холодным, как осенью, архангельским дождем на погрузке балансов[247], я весь промок, продрог и ночью заболел.

Наутро я не мог не только идти на работу, но даже подняться с нар. Я дрожал на голых нарах, укрывшись только своей ветхой тужуркой, с котомкою в головах, и никому до меня не было дела: рабочие, ночевавшие тут, ушли на работу.

В то время не было таких общежитий для рабочих, как теперь — с кроватями и постельными принадлежностями, а были грязные казармы с нарами, на которых спали рабочие — иногда так тесно, что лежать можно было только на боку, а под нары складывали свои сундучки, котомки и мокрую обувь. В казармах всегда царили пьянка и картежная игра, нередко кончавшиеся драками. Однажды, проснувшись ночью от шума, я увидел, как пьяные игроки бьют друг друга пустыми бутылками, обливаясь кровью.

Болел я дней пять — наверное, был грипп. Потом стало лучше, и я снова вышел на работу. За дни болезни тогда, конечно, не платили. Работал я поденно, по 2 рубля 25