на раскрытые рты, а вода на чай в блюдце, поднесенном ко рту.

В заводские казармы в Архангельске меня с семьей не тянуло, поэтому долго пришлось искать квартиру. С трудом нашли угол на Пинежской, на Мхах[256].

Постоянную работу мне найти не удалось. Пришлось идти на поденную, бить сваи по 2 рубля в день. Потом хозяин квартиры, по профессии мостовщик, позвал меня на ихнюю работу, и я мостил канавы, в которых прокладывался кабель. Работали сдельно, зарабатывал и тут около двух рублей. Если бы такой заработок был постоянным, то жить бы можно было хорошо, цены на продукты были невысоки. Ели мы тогда только белый хлеб, покупая муку второго сорта по 2 рубля 20 копеек за пуд, молоко стоило 15 копеек четверть, свежей рыбы купишь на 15–20 копеек, так на сутки всем до отвала. Словом, это время моя жена вспоминала потом как лучшее время в нашей жизни.

Может быть, удалось бы устроиться куда-нибудь и на зиму, да нас застигла разразившаяся война. Вначале я не беспокоился, но потом стали поговаривать, что скоро будут брать и ратников ополчения, к каковым относился я. Чтобы не попасть под мобилизацию в Архангельске и не оставить жену с ребенком и беременную (она ходила уже вторую половину) в незнакомом городе, в непривычных ей городских условиях жизни, я решил ехать на родину.

Правда, жена даже и при мне, несмотря на мои протесты, ходила работать и зарабатывала до 1 рубля 60 копеек в день, но беременность, а потом маленький ребенок лишили бы ее возможности зарабатывать.

Федя и в Архангельске часто нас веселил. Помню, как он на улице метко подмечал и копировал особенности походки прохожих горожан. Заметив что-нибудь особенное в походке, он поворачивал и шел следом, в точности воспроизводя движения своего объекта, а потом, пройдя шагов 20–30, как ни в чем не бывало возвращался к нам.

В те дни, когда мы оба с женой уходили на работу, он оставался на попечении одной старушки, жившей в одной с нами квартире. Но иногда, вернувшись с работы, мы находили его вблизи колодца, сруб которого лишь немного выступал над землей и был не закрыт. Приходится удивляться, как он у нас не утонул в этом колодце.

А то находили его иногда после долгих поисков на крылечке лавки Фоки, у которого мы обычно покупали продукты. Лавка была хотя и на той же улице, но не близко, и мы удивлялись, как такой «мужичище» добирался туда один.

В день объявления войны или накануне был ураган, с местного собора сорвало крест. Это послужило пищей для толков, что война будет неудачной. С объявлением войны настроение у всех стало какое-то пришибленное, мрачное, каждый как будто ожидал гибели. Газеты сразу переменили тон. Помню только одну статью, в которой говорилось об ужасных следствиях войны, а в остальных писалось о доблести христолюбивого русского воинства, о необходимости уничтожения на Руси немецкого засилья и т. д. и т. п.

Однажды мы пошли посмотреть на отправку мобилизованных. Огромная толпа простонародья — мужчин, женщин и детей. У многих мужчин, как они ни крепились, из глаз лились слезы, а все женщины истерически рыдали или скулили каким-то нечеловеческим голосом, держась обеими руками за своих мужей. Мужчины каким-то помертвевшим взглядом смотрели на оставляемых жен и детей. Глядя на все это, хотелось и самому завыть по-звериному от бессилья против этого великого и ужасного бедствия. И больше всего было больно от сознания, что это бедствие подготовлено и обрушено на головы народных масс кучкой бесчувственных к народному горю людей.

Такую же картину нам пришлось увидеть при проезде домой в Устюге. Тогда, в момент перехода от мирной жизни к кошмару войны, как-то сильнее чувствовали люди ужас происходящего, потом они как бы одеревенели. В Устюге нам рассказывали, как женщина, имевшая пятерых детей, прощаясь с мужем, сошла с ума, а муж, видя это, от отчаяния удавился.

Перед уходом на войну

Вернувшись на родину, мы опять сначала поместились у тестя. Теперь мы уже не были нахлебниками: хотя еще было лето, работа кой-какая находилась, и в ожидании, что меня вот-вот потребуют на войну, мы пока шили и кормились.

Вскоре по приезде домой у нас родилась дочка Аннушка. Была она очень хорошенькая, на удивление спокойная, почти никогда не плакала. На этот раз мне не приходилось уже учить жену, как нужно правильно кормить и содержать в чистоте ребенка. Даже теща, видя, каким рос у нас Федя, признала правильность моих советов.

В октябре мой год ратников ополчения потребовали. Собрав все необходимое в котомку, я отправился. Шли мы до Устюга пешком. Но в Устюге военные власти, забрав несколько более молодых годов, наш год отпустили домой.

Это обрадовало не только нас, но и население. Всем виделось в этом приближение конца войны: уж раз вернули из Устюга домой, значит не нужно больше увеличения армии, значит скоро, по-видимому, заключат мир. Хотелось так думать и мне, но из газет этого не было видно, и я ожидал, что скоро меня вновь потребуют.

Работы в связи с войной стало мало. Нам пришлось в поисках ее поехать в Уфтюгу. Ехали по первому заморозку, на телеге по замерзшей грязи, отчаянно трясло. Сам я, конечно, шел пешком, но в телеге сидела жена с детьми, и я боялся, что дети от такой езды разревутся, но они за всю дорогу ни разу не поплакали. Нюше тогда было только два месяца.

В Уфтюге отдельной избы для семьи не нашел, пришлось поселить их вместе с хозяевами, а портняжить я пошел по домам один. Таким образом удавалось зарабатывать только на самое необходимое для существования.

Уфтюжане жили грязно, несмотря на то, что обеспечены материально они были лучше нашей Нюксенской волости — земли были удобнее, поэтому многие имели запасы хлеба год за год, а прикупали его очень немногие.