Но все же пришлось мне в эти годы и в тюрьме посидеть. Но не так, как мне этого хотелось, когда я был еще не женат. Тогда мне хотелось попасть в тюрьму или в ссылку как политическому, чтобы сойтись там с настоящими революционерами, набраться от них знаний. А попал я как уголовный и сидел с ворами, рецидивистами да с такими же мужиками, которые, как и я, сидели за кражу секвестированного казенного леса[235].

Фактически-то я и леса не крал. А дело было так. Пошел я однажды зачем-то в Нюксеницу, а была весна, Городищна разлилась, и пришлось идти через Устье, где можно было перейти через нее по запани[236]. Когда я дошел до середины, сзади, с горы мне закричали (там сидели мужики, пришедшие к обедне, но предпочитавшие в церковь не заходить): «Юров! Сбрось паразита в воду!» Я оглянулся, а следом за мной идет лесник. Их, лесников, тогда не любили наравне с полицией, с которой они действовали заодно.

Я решил над ним подшутить: остановился и смотрю ему в упор. Он подошел шагов на 10 и тоже остановился, не смея идти ни ко мне, ни назад — там кричали все свирепее.

— Ну, что ж ты, — говорю, — иди!

— Не пойду.

— А коль ты не пойдешь, так я сяду.

И я сел, поставив его в нелепое положение. На горе захохотали, кто как умел острили по его адресу.

Ну, я, выдержав паузу, конечно, встал и пошел своей дорогой. А он, чтобы отомстить мне, подговорил еще одного лесника и объездчика[237], и составили протокол, что они будто бы захватили меня на краже леса. Земский[238] тогда судил, не слушая обвиняемых, особенно когда судил мужиков наших деревень, и давал не меньше четырех месяцев тюрьмы. Эта норма досталась и мне.

В тюрьме

«Провинился» я еще холостяком, а отсиживать пришлось, когда у меня уже был сын. Не очень хотелось идти от жены и сына в тюрьму, но пришлось.

В нашей деревне и на Норове тогда трудно было найти мужика, не побывавшего в тюрьме. Порядок отправки в тюрьму был таков: старшина вызывал в правление, а там, вручив пакет десятскому, велел ему вести «арестанта» (или нескольких) до ближайшей деревни, там десятский передавал пакет и людей другому десятскому[239], и так до самого Устюга по числу деревень на пути. Но у мужиков выработался свой неписаный порядок. Десятский, получив пакет, иногда тут же, в правлении, передавал его самому арестованному, тот шел домой, работал там еще пару недель, а потом самостоятельно добирался в город и давал там первому подходящему встречному на полбутылки, чтобы тот изобразил из себя конвоира и доставил его в полицейское управление.

Когда мне 1 июня вручили пакет, я до 17-го жил дома, а потом уплыл в Устюг на плоте, малость заработав на этом. В городе еще неделю не являлся в полицейское управление: очень уж не хотелось «к теще в гости», как тогда называли отсидку в тюрьме, да и программа в цирке была каждый день новая, и я предпочитал ходить туда.

Наконец, числа 25-го я нанял себе за четвертак «конвоира» и явился в полицейское управление.

Оттуда меня препроводил в тюрьму уже настоящий конвоир, с оружием. Там меня переодели, как уголовника, в тюремную одежду — серые бушлат, брюки, шапку, а на ноги «коты». И привели в камеру, в которой было человек 25, в большинстве воры-рецидивисты.

Мой сосед по деревне, человек бывалый, передо мной только что вышедший из тюрьмы, советовал в первые дни не поскупиться, угостить тем, что принесу с собой, тюремных старожилов, а то придется, говорит, долго спать около параши, да и стащат, пожалуй, все, что принесешь из дому. Я последовал его совету, но угостил не одних «старожилов», а всех обитателей нашей камеры. За это я получил место для спанья вместе со старожилами.

Мебели в камере был только стол да две скамьи. Спали на полу, вповалку и так плотно один к другому, что нельзя было повернуться. Последнему поневоле приходилось ложиться подле параши. Между тем нередко некоторые из нас страдали поносами, а с 6 вечера до 6 утра в уборную не водили, поэтому спать подле параши было очень небольшим удовольствием.

За столом на скамьях помещалось также человек 10–12, а остальным приходилось есть стоя, становясь в интервалах между сидящими. Хлебали все из общих двух больших бачков. Мне и тут главари камеры отвели место на скамье, которое так и осталось за мной до конца срока. Словом, я сразу попал в разряд «привилегированных».

Среди воров были тоже люди разные: скромные и наглые, трусы и храбрые и т. д. Из всех их я хорошо запомнил троих — Юдина, Балина и Волкова, бывших лидерами своей братии.

Юдин был как бы главой над всеми. Среднего роста, широкий, коренастый, обладал большой силой и ловкостью. «Профессии» своей как будто стеснялся, мало говорил о своих «подвигах».

Балин — выше среднего роста, с интеллигентным лицом (учился в гимназии), совсем никогда не говорил о своих воровских делах.

Я как-то спросил его, почему он не займется другим делом, на что он ответил, что за полтинник в день он работать не хочет, а большего, как бывший вор, получить не может.

Волков — худой, чахоточный — любил хвастать «мокрыми делами», насилиями над девушками и этим вызывал отвращение. Любил поиздеваться над заключенными из крестьян.

Каждый день, кроме воскресений, нас гоняли на разные черные работы. Однажды мы, десятеро крестьян, работали на заливке потолков в строящемся городском училище, а воры, тоже около десятка, там же бетонировали пол. По положению нам кроме поденной платы в