к браку. –  Потом, я ведь тоже в тюрьме, – добавила она, – в том же положении, что и он. Я могу его навещать каждые полгода. Нам разрешили созваниваться: раз в месяц мы разговариваем по телефону. И, конечно, можно писать письма. У нас все хорошо.

Она снова улыбнулась.

Конечно, это не были обычные отношения. Но какое это имело значение, если они любили друг друга.

Внезапно Амбер поднялась со стула. Она выговорилась, я видела, что ей стало легче от того, что нашелся человек, с которым можно побеседовать по душам. Я испытывала те же чувства, понимала, что она открывается далеко не каждому; наверное, держа чувства в себе, было легче справляться с тюремной жизнью.

На пороге Эмбер одарила меня своей ласковой улыбкой.

– А можно мне еще печенья? – спросила она.

– Ну конечно!

Я протянула всю пачку, чтобы она угостила остальных.

– У вас доброе сердце, доктор Браун, – сказала она и исчезла за дверью кабинета.

Глава двадцать шестая

Большинство женщин, с которыми мне приходилось встречаться в кабинете по лечению зависимостей, были поистине необыкновенными. И Труди не составляла исключения.

Долгие годы ей удавалось удерживаться на полноценной работе помощницы по хозяйству, несмотря на тяжелую героиновую зависимость. Она ухаживала за роскошным домом очень богатой семьи с Ближнего Востока и несколько десятилетий не попадала ни в какие неприятности: трудилась с утра до вечера, делала вид, что с ней все в порядке, хотя на самом деле жизнь ее катилась под откос.

Она впервые оказалась в тюрьме, и когда вошла в мой кабинет и села, я увидела облегчение на ее лице. Изможденная, исхудавшая, Труди, чувствуя себя, наконец, свободной, рухнула на стул передо мной, но глаза ее были сухими и безжизненными, словно все слезы она выплакала много лет назад.

В свои сорок с небольшим она выглядела гораздо старше. Сморщенная кожа шелушилась на носу, в темных спутанных волосах просвечивала седина. Голос охрип от сигарет, и время от времени она разражалась кашлем.

– Ну вот, теперь можно расслабиться, – едва заметно улыбнувшись, сказала Труди.

Мне до сих пор казалось странным, что кому-то в тюрьме лучше, чем на свободе, но я слышала это уже столько раз, что попросту привыкла. Думаю, зависимость от наркотиков и так воспринималась ею как пожизненный приговор.

А потом она произнесла нечто, оставившее глубокий след в моей душе. В кабинете не было окна, но Труди посмотрела куда-то вдаль с таким счастливым видом, словно вглядывалась в прекраснейший пейзаж.

– Больше всего на свете мне хочется жить за границей, на лодке. Только это, больше ничего.

Ее слова напомнили мне картину, висевшую в кабинете, когда я занималась частной практикой: там была изображена пара, греющаяся на солнышке, на берегу бирюзового моря. В моменты особенной усталости я глядела на эту картину и мечтала о том, как шагну внутрь, как Мэри Поппинс в фильме.

– Наверное, все этого хотят, – улыбнулась я ей в ответ.

Она сказала, что начала принимать наркотики, чтобы забыть о насилии, которому подвергалась.

– Сначала меня избивал собственный парень, причем бил туда, где не видно синяков. Обычно кулаком в живот, по ребрам. Одно время я работала с тремя сломанными ребрами. Бил по спине всем, что под руку попадалось, бывало, даже сковородой. Но чем дольше это тянулось, тем меньше он беспокоился о том, что подумают люди, и стал бить меня по лицу.

– О Боже! – вздохнула я.

– Я наловчилась замазывать синяки. Побольше тонального крема, особенно вокруг глаз. Потом перестала особенно стараться, но никто ничего мне не говорил. Да и зачем, правда? Большую часть времени люди, у которых я работала, не жили в том доме; они сидели за границей, а я присматривала за их поместьем.

Она замолчала, словно осознав, в чем только что призналась. Тут же нахмурилась и скрестила на груди руки.

– Но я ничего у них не крала, если вы об этом думаете. Ни разу. Никогда бы не украла. Я работала круглые сутки, чтобы самой себя содержать.

Я тут же перебила ее:

– Я ничего такого и не думаю, Труди. И я вас не осуждаю.

Она немного смягчилась.

– Знаю, док. Вы кажетесь хорошим человеком. Просто не хочу, чтобы вы были плохого мнения обо мне.

– Я и не думаю так, – улыбнулась я.

Удивительно, насколько женщинам в Бронзфилде гораздо важнее, чем мужчинам в Скрабс, было то, как я к ним отношусь. Порой казалось, что это объясняется их большей потребностью во мне с психологической точки зрения.

– Почему же вы продолжали жить с таким ужасным партнером? Вы пробовали уйти от него?

– Столько раз, что со счета сбилась! – резко бросила она. – Но он угрожал меня убить, если я уйду, и я его боялась. В конце концов, я просто сдалась, не могла с ним больше бороться. Да и потом, я привыкла считать, что никого лучше мне не найти. За эти годы я совсем перестала себя ценить, глядя в зеркало, я себя ненавидела.

Голос Труди дрогнул, лицо исказилось.

– Я ненавидела свои волосы, свое лицо, свое тело. Я выглядела старой и измученной, ходила в синяках. Кто захотел бы встречаться с такой, как я?

Она поглядела мне прямо в глаза и повторила:

– Кто захотел бы?

Мое сердце разрывалось от сочувствия к ней. Она была не первой, кто боялся остаться одной. Просматривая карту Труди, я поняла, что она и до этого подвергалась насилию, с самого детства. Даже спрашивать не пришлось: Труди оказалась сообразительней и сама поведала мне, почему предпочитала мириться с побоями.

– Я ведь и не знала другой жизни. Отец был алкоголиком. Он так избивал мою мать, просто до неузнаваемости. Топил, лупил кочергой – это было ужасно. А когда он ее не бил, то насиловал на глазах у нас с сестрами. Он четыре раза пытался ее убить, прежде чем она от него ушла.

Что можно ответить на подобный рассказ? Ее история была невероятно далека от той счастливой семейной жизни, к которой привыкла я. Страшно было думать, что, пока тебя обнимают мама с папой, другие дети смотрят, как их мать избивают до полусмерти. Но такова жизнь. Благодаря работе в тюрьмах у меня, наконец, открылись глаза на то, в каком мире мы в действительности живем.

– Но этим все не кончилось, – продолжила Труди. – Мама недолго оставалась одна. Встретила Карла, думала, что он хороший человек, но он оказался в точности как мой отец. Мне было четыре, когда он начал ко мне приставать.

– О, Труди! –