разговора император вызвал его как самого преданного подданного, исключительному уму которого был обязан всеми своими государственными достижениями (не считая, разумеется, военных).

Сперанский удивился требованию наивысшей секретности, но ни один мускул на его лице не дрогнул, словно он каждый день давал подобные клятвы.

Михаил Михайлович происхождение имел нижайшее — сын сельского церковного причетника, — однако, благодаря выдающимся способностям к государственной службе и умению нравиться всем, всего за четыре года поднялся от частного секретаря до тайного статского советника и положения второго человека в империи. (Правда, это — до ссылки; все-таки всем понравиться, видимо, невозможно в принципе: те, кому очень захотелось, нашли рычаги, чтобы отодвинуть «выскочку» в тень.) Вернувшись в столицу, после губернаторства в Пензе и генерал-губернаторства в Сибири, он был снова приближен к трону, но, конечно, не так, как прежде. Тем не менее никогда ни на что не жаловался, усердно работал по личным поручениям государя. За многие годы досконально изучил его характер, безошибочно знал все тонкости диалога с самодержцем всероссийским, но сейчас был, попросту говоря, ошарашен.

– Куда вы намерены уйти, Ваше Императорское Величество? — Опытнейший сановник позволил себе нарушить напряженную тишину после весьма продолжительной паузы, деликатно обойдя слова о смерти. Посчитал их фигурой речи: смерть, уход — иногда это равновелико. Спросил, а сам думал, глядя на оплывшую фигуру, на усталое, обрюзгшее лицо: «Нацарствовался… Ликом темен, а волос инеем присыпан. Столько войн, столько событий! А начинал — легкий был, как мотылек, и надежды были такие же легкие. Люди, мол, в России хорошие, а законов нет; чтобы сделать их счастливыми, надо начинать с установления законов. Ах, государь, государь, законов-то много, да все они — вразнобой, а должны помогать друг другу…»

Император, не ответив на прямой вопрос, отошел от окна, отодвинул от стола тяжелый стул с жестким сиденьем и высокой спинкой и сел напротив конфидента. Взглянул на него со странным отчуждением и заговорил. Медленно и тяжело.

– Мы с вами, любезный друг, сделали больше, чем задумывал когда-то мой Негласный комитет. — Александр Павлович поморщился, вспомнив, как всего через три года начал расходиться во взглядах с членами этого комитета — графами Кочубеем и Строгановым, князем Чарторыйским и Новосильцовым. Но воспоминание о добрых делах пересилило, морщины разгладились, и он с внезапным внутренним облегчением продолжил: — Помните, как тогда, в первые годы после моей коронации, все мы мечтали о превращении России в просвещенное европейское государство…

Александр Павлович снова сделал паузу, и Сперанский не преминул ею воспользоваться:

– Это были ваши мысли, государь, ваши мечтания. Число вашего рождения — единица, а она, как вы, должно быть, помните, управляет начинаниями и полна энтузиазма. Человек с этим числом уверен в себе, имеет цель и решимость ее достигнуть, и мы, ваши верноподданные, не единожды убеждались в справедливости определений нумерологии.

– Да… да… — кивнул Александр Павлович. — Я помню… Вот и батюшка ее любил…

Лицо его снова потемнело — память о мартовской ночи 1801 года так или иначе не отпускала императора всю жизнь, отравляя своим ядом все благие начинания, реформы и военные победы. Сперанский — единственный, кто, оказавшись в близком к трону круге, попытался снять с него невыносимый груз вины в смерти отца: Михаил Михайлович убедительно доказал ему, что Павел Петрович пал жертвой заговора англичан, которые испугались союза России и Наполеона. А исполнители — тупые гвардейские офицеры, обученные опытом всего Восемнадцатого столетия, считали себя вправе менять властителей. Павел Петрович сломал золотую цепь дворцовых переворотов, установил закон наследования власти и за одно это не мог не поплатиться. Груз вины у сына облегчился, не исчезнув окончательно, тем не менее благодарный за духовную помощь Александр Павлович с той поры проникся к Сперанскому особым доверием (которое только однажды, и то ненадолго, поколебалось под напором ненавистников «выскочки-нищеброда»), потому-то и пригласил для сверхсекретного разговора именно его, своего наперсника.

Сперанский ждал, государь собирался с духом. В мыслях все было просто — на деле оказалось невыносимо трудно.

Наконец, он заговорил снова. Но опять вроде бы не о главном. Начал с неожиданного вопроса:

– Вы знаете о существовании в России тайного общества, которое намерено свергнуть монархию и установить республику? — Сперанский отрицательно качнул головой и внутренне насторожился: государь не назвал его, как обычно, «любезным другом», и это не могло быть случайностью. Император понял и усмехнулся. — Более того, заговорщики предполагают первым президентом избрать вас, любезный друг…

От неожиданности брови Сперанского взлетели вверх, глаза выкатились из орбит; он схватился за горло, пытался что-то сказать, но лишь сипел; лицо посинело, по щекам потекли слезы.

Александр Павлович не спеша налил в стакан воды из графина, стоящего на столе, подал Михаилу Михайловичу — тот схватил стакан дрожащей рукой, благодарственно кивнул и выпил, расплескивая воду на лацканы сюртука и ордена.

– Ну, ну, — с печальной улыбкой сказал император, — не надо так нервничать…

– Да как же, Ваше Величество… да я бы разве позволил себе! — все еще задыхаясь, воскликнул Сперанский. — Да как они посмели! Это же уму непостижимо!

– Постижимо, Михаил Михайлович, постижимо. Вы у нас уникальный реформатор, первый законник — кому, как не вам, вести народ к свободе… Это они так решили, не я, — поспешил добавить Александр Павлович, заметив, как лицо визави снова стало синеть.

Помолчали. Император барабанил пальцами по столу, смотрел куда-то поверх головы своего верноподданного.

– Ваше Величество, государь, — отдышавшись, заговорил Сперанский, — надо же что-то делать? Этого нельзя допустить! Это же революция, а опыт французов, он же просто вопиет… Реки крови, ужас, мятежи…

– Да, да, — покивал Александр Павлович, — революции ни к чему хорошему не приводят. Реформы — дело другое, и мы в России, благодаря вашим глубоким суждениям, в этом уже убедились.

– Что бы значили мои суждения без вас, государь! — вскричал Сперанский. — Без вашего споспешествования! Да ничего бы не значили — так, досужие помыслы! Настоящий реформатор — это вы, Ваше Величество! Вы изменили все государственное управление, вплоть до того, что дали автономию Сибири и нашим колониям в Америке, и я-то знаю достоверно, как этим двинули их развитие! Вы же видите, Ваше Величество, что на Аляске, по мановению царственной руки, появились новые заводы и рудники, что вся Русская Америка и Гавайи уже не требуют финансовых вложений из бюджета — наоборот, сами пополняют государственную казну, и как пополняют! На деньги американских провинций России мы перевооружаем армию, строим дороги, больницы, новые фабрики… Вы бы видели, какое шоссе уже проложили от Томска до Иркутска! А в самой Русской Америке механики Черепановы запустили завод паровых машин и