изменения. Мне сказывал Михаил Михайлович Сперанский, что ваш покойный брат имел намерение отправлять заговорщиков не только в Сибирь, но и далее — в Русскую Америку и Гавайи…

– Да, — кивнул император, — мне это известно из письма Александра. Он просил на те области обратить особое внимание, полагая, что именно оттуда пойдут полезные преобразования. Там нет помещиков и крепостной зависимости, все слои населения уравнены в правах с русскими, там неплохо платят за наемный труд…

– Вот, государь, вот! — воскликнул ободрившийся Бенкендорф. — Это и нужно привносить в Россию! Это выбьет козыри из рук любых заговорщиков.

– Ага! — совсем по-мужицки сказал император. — И даст козыри российским помещикам. Они безо всяких заговоров от нас мокрого места не оставят! — Он махнул рукой. — Да и крестьяне не очень-то рвутся из крепостного хомута. В голодные годы у них одна надежда — на своего барина. А отменим крепостное право, и останутся они с голодом один на один. Еще и бунтовать начнут.

– В Сибири, а теперь и в Русской Америке, отродясь крепости не было, и ничего, живут, даже зажиточные имеются. А чтобы крестьяне не бунтовали, и помещики остались довольны, крепостной хомут надо снимать постепенно. Сперанский вашему брату подсказывал и вам, государь, подскажет, как это делать.

В дверь постучали, вошел секретарь, поклонился.

– Ваше Величество, господин Сперанский просит принять его.

– Легок на помине, — усмехнулся император. — Зови.

Сперанский явился, и уже одно то, как он появился, способно было поразить кого угодно: он вполз в кабинет — именно вполз! — как-то по-крабьи, боком, и тут же, на пороге, упал на колени. Обращенное к государю лицо потрясало своей потерянностью и жалкостью: залитые слезами морщинистые щеки обвисли, а седые негустые бакенбарды клочковато топорщились.

Николай Павлович и Бенкендорф в немом изумлении воззрились на вельможу, в то время как секретарь безуспешно пытался поднять его с колен. Сперанский сопротивлялся, воздевал руки к небу, издавая какие-то нечленораздельные звуки.

– Да встаньте же, наконец! — воскликнул император, и этот гневный окрик возымел немедленный успех: Сперанский довольно бодро вскочил и уронил голову в поклоне. — И вытрите слезы, — добавил Николай Павлович, брезгливо морщась: будучи военным, он не терпел подобные проявления чувств, считая их недостойной мужчины слабостью.

Сперанский утерся большим батистовым платком, извлеченным из кармана сюртука, и тяжело, со всхлипом, вздохнул.

– Что такое случилось, сударь, — сухо спросил император, — что вы позволили себе подобное… — не найдя сразу нужное слово, он покрутил рукой, изобразив какую-то конфигурацию, и облегченно закончил: — …подобную демонстрацию?

– Я не смог сдержать свое огорчение, государь, — понуро сказал Сперанский, — от тех сведений, которые должен сообщить вам как председатель суда.

– И что же это за сведения, из-за которых мы с Александром Христофоровичем едва не сочли вас безумным? — иронически усмехнулся император.

– Трагические, Ваше Величество. По совокупности преступлений я буду вынужден приговорить нескольких заговорщиков к высшей мере наказания.

– Вот как?! — Император переглянулся с главой Следственного комитета. Бенкендорф изобразил на лице непонимание. — И кто же первый в вашем списке?

– Вы не поверите, государь, но это блестящий офицер, герой Отечественной войны…

– Все они — герои, — заставив Сперанского запнуться, проворчал Николай Павлович, но тут же махнул рукой: продолжайте.

– …однако именно он умышлял истребление императорской фамилии, исчислил всех ее обреченных членов и возбуждал к тому других. Он учредил и диктаторски управлял Южным тайным обществом, имевшим целью бунт и введение республиканского правления. Именно он составлял планы, уставы, конституцию… — Сперанский передохнул и снова вытер лоб платком.

– Могу добавить, — вмешался Бенкендорф. — Из допросов подследственных интересно, что все отмечают его холодный логический ум, непреодолимую волю и надменность в суждениях. Он не смущался демонстрировать свое право управлять другими людьми, свое превосходство в дарованиях и, вообще, свою исключительность. Бонапарт, да и только!

– Вот как! Русский Бонапарт! — покачал головой император.

– Он немец, Ваше Величество, — снова взял слово Сперанский. — Сын моего предшественника в Сибири, полковник Пестель Павел Иванович.

– Немец, русский — какая разница, если он — государственный преступник, — поморщился император. И начал закипать: — Каков мерзавец! Чудовище! Монстр! Замыслил всех истребить! Безжалостно убить невинных стариков, женщин, детишек малых!

– Не один он, Ваше Величество, — скорбно сказал Сперанский. — Выявлены еще четыре человека, достойные высшей меры наказания, те, кто поддерживал страшный замысел. Остальные противились и, смею надеяться, не позволили бы ему осуществиться.

– Так отчего же вы рыдали, мой друг? — саркастически поинтересовался Николай Павлович. — Мой благословенный брат при вашем усердном участии уже многое выполнил из программы заговорщиков. Все бы закончилось к вящему удовольствию.

– Не уверен, — пробормотал Бенкендорф.

Император услышал.

– Что ты сказал, Александр Христофорович? — повернулся он к наперснику.

– Заговорщикам нельзя потакать, государь. Чем больше им потакаешь, тем большего им хочется. Из этого зерна вызревают революции.

Император взглядом одобрил суждение и снова обратился к Сперанскому:

– Вы не ответили на мой вопрос, сударь: отчего рыдали?

– От невозможности оправдать их по закону, государь, — склонил голову председатель суда. — Но они еще могут принести неоценимую помощь Отечеству, потому уповаю на милость к падшим, Ваше Величество.

– Это — как? — то ли в наигранном, то ли в естественном недоумении Николай Павлович вновь повернулся к Бенкендорфу. — Мне, царю, превысить закон? Помилуй Бог! Что подумают подданные! Вы, Сперанский, наш первый законник, к чему вы меня призываете?!

– Я призываю вас, государь, к милосердию, а оно иногда вступает с законом в противоречие. Законы составляются людьми, милосердие же дается от Бога. Проявляя милосердие, человек следует не букве закона, а Божьему промыслу.

– Ишь ты, как повернул! — Император испытующе посмотрел в лицо Сперанского — тот не опустил голову, не отвел глаза. — Каков молодец! — вдруг сказал молодой самодержец. Он произнес это слово вкусно, с особым нажимом, потом повторил: — Нет, правда, каков молодец, а?! — и внезапно рассмеялся. Открыто, по-доброму.

Такой смех после недавнего гнева и даже ярости по поводу замышленных убийств был подобен солнечному лучу на сером декабрьском небосклоне — он принес облегчение и надежду на лучшее. И эта надежда не замедлила оправдаться.

– Значит, милосердие от Бога? — Николай Павлович прошелся по кабинету. Вопрос задал, явно не ожидая ответа от присутствующих, — казалось, он прислушивался к кому-то внутри себя и, похоже, нашел ответ. — Что ж, так тому и быть! — Император поднял голову, и глаза его сверкнули. — Ради блага России я переступлю через себя. Всех, кто должен быть осужден, независимо от разряда, отправим в автономные провинции — в Сибирь, на Аляску, в Калифорнию. Не на каторгу в рудники, а служить прогрессорами — отдавать свои силы и знания на пользу этих автономий и всей России.

Император подбоченился и по-мальчишески молодцевато