Она едва коснулась его руки легким поглаживающим прикосновением:

– Хорошо, едем.

Он сел в свою машину, Мирослава в свою. И, не спросив, куда именно ехать, просто последовала за его автомобилем.

Машина Филиппа Яковлевича остановилась возле неприметного кафе «Заячья лапка».

Бельтюков выбрался из автомобиля, дождался Мирославу и спросил:

– Вы не возражаете? – Мужчина кивнул на кафе.

– Нет, не возражаю, если здесь кормят не одной капустой, – попыталась пошутить она.

Он кисло улыбнулся в ответ.

В «Заячьей лапке» не было изысков, но меню радовало приверженцев русской кухни. Здесь подавали борщи, рассольники, уху по-русски, каши с лещом, с тыквой, запеченную рыбу, овощные салаты, расстегаи, кулебяки, блины, кисели и прочие традиционные блюда.

Бельтюков заказал гречневую кашу с лещом, кулебяку с капустой и овсяный кисель. Мирослава решила последовать его примеру, исключив кулебяку.

Официанты в «Заячьей лапке» были вежливы и расторопны, поэтому все заказанное им принесли почти мгновенно.

Филипп Яковлевич ел молча и, казалось, полностью был погружен в свои мысли.

Мирослава не нарушала воцарившегося за столом молчания, исподволь наблюдая за полковником.

Было видно невооруженным глазом, что Бельтюков расстроен состоянием брата и искренне беспокоится за него. Но помочь ему он ничем не мог и, как человек прагматичный, понимал, что сейчас и дом, и бизнес, в котором он абсолютно ничего не понимал, лежат на нем. Одно спасение, что сотрудники – толковые и сами справляются с текущей работой.

Филипп Яковлевич надеялся на Мирона, но парень настолько скис, что от него не было никакого проку. Образно говоря, он напоминал полковнику ландыш, описанный в строках Батюшкова:

«Как ландыш под серпом убийственным жнеца

Склоняет голову и вянет,

Так я в болезни ждал безвременно конца

И думал: парки час настанет».

Мирон и впрямь выглядел не столько потрясенным, сколько больным.

Филипп Яковлевич племянника не одобрял. Да, все они горюют о кончине Евгении и переживают о Валентине. Но нельзя же распускаться до такой степени, тем более молодому и здоровому человеку!

Завершив чинно трапезу, вытерев губы салфеткой и отложив ее в сторону, полковник проговорил:

– Вы, наверное, думаете, что старик выжил из ума. Пригласил вас в кафе с просьбой выслушать его, а сам молчит как истукан. – Он извиняюще улыбнулся Мирославе.

– Ничего подобного я не думала, – так же вежливо улыбнулась она в ответ.

– Я хотел поговорить с вами о Вале, Валентине Гавриловиче, – поправился он.

Мирослава молча слушала.

– Я очень привязан к своему двоюродному брату, – продолжил после паузы полковник, – у меня никого нет роднее. Мы были с ним близки с раннего детства, в юности были лучшими друзьями. Все лето мы проводили вместе у бабушки, да и учились в одной школе.

Но потом я поступил в училище и стал офицером. Честно служил своей родине, не помышляя об ином поприще. А Валя окончил экономический факультет, работал в машиностроении. А потом, когда страна рухнула, быстро сориентировался и пошел в бизнес.

Бельтюков замолчал и задумался.

Затем продолжил:

– Брат быстро разбогател, и я понимал, что честно за столь короткий срок это сделать никто не может.

Он тяжело вздохнул.

– Но Валя разбогател. А я его любил, всегда любил, – подчеркнул он.

Мирослава кивнула, понимая терзавшие его противоречия.

– Отношение к брату у меня двойственное, – сказал полковник и попросил: – Попробуйте меня понять: я всю жизнь честно служил родине. А потом услышал, что не надо было клювом щелкать.

– От брата?

Филипп Яковлевич Бельтюков отрицательно покачал головой и продолжил:

– Но, с другой стороны, я очень любил его, и это мое чувство, несмотря на произошедшие с нами изменения, ни в коей мере не уменьшилось.

– Почему вы согласились жить у брата?

– Потому что на старости лет я оказался очень одиноким человеком. Вся моя семья погибла в авиакатастрофе двенадцать лет назад. Я не нашел в себе сил начать вить заново семейное гнездо, и после отставки мне негде было приклонить голову. Поэтому, не скрою, когда брат пригласил меня к себе, я сразу же ухватился за его предложение. У меня появилась возможность снова оказаться в семье, которая не была мне чужой. Вы понимаете меня? – Он посмотрел ей в глаза.

– Да, я понимаю вас, полковник, – ответила она, не отводя глаз.

Он как-то успокоенно кивнул, и Мирослава поняла, что ему стало легче.

– Филипп Яковлевич, – заговорила она, – психотерапевт из меня, конечно, никудышный, но вот детектив я неплохой.

– Хотите узнать, что у нас творится дома?

– Если можно.

– Отчего же нельзя? Тем более что никаких тайн мадридского двора раскрывать мне не придется. Наш дом теперь больше похож на театр теней. Все ходят как в воду опущенные. Обслуга притихла, Нерадько продолжает следить за домом, но больше напоминает не женщину, а заводную куклу, Мирон вообще скис. Только Вера держится молодцом, и Вася пропадает сутками в офисе. Если бы не эти два столпа, боюсь, наша семья и бизнес рухнули бы.

– Филипп Яковлевич, у вас не появились подозрения, кто бы мог расправиться с Евгенией?

– Я бы хотел сказать, что это сделал Верещак, но, если честно, я не знаю.

Мирослава же подумала, что она снова не узнала ничего нового…

* * *

Шура сидел на табурете в кухне. Рядом на полу сидел Дон. Оба они внимательно следили за тем, как Морис Миндаугас слегка отбил аккуратно нарезанные куски говядины, потом обвалял их в сухарях, обмакнул во взбитые яйца и положил на тотчас зашипевшую сковороду.

Оба наблюдателя одновременно облизнулись, а Наполеонов жалобно спросил:

– Скоро можно будет есть?

– Скоро, – усмехнулся Морис. – Вот только хозяйка домой вернется.

Шура вздохнул и попросил:

– Налей нам с напарником, – он кивнул на Дона, – хоть молока.

Морис молча налил молоко Шуре в бокал, Дону в блюдце.

Наполеонов получил еще и утешительный приз – пачку лимонного печенья.

Открыв ее, Наполеонов сразу повеселел и спросил Мориса:

– Ты чего такой грустный?

– Я не грустный…

– Я же вижу.

– Тебе показалось.

– Шалишь, следователю твоя душа открыта, как книга.

– Угу, как ночное небо звездочету.