– Собака! – тихо прошипел подполковник.

– Пусть буду собакой! Но я слышал, что в одном селе распяли старосту, а само село сожгли дотла. Я ни на мгновенье не сомневался, что это сделал ты. Потому что у тебя роскошный особняк, а ты ночуешь в гостинице. Я видел тебя с женщиной, но это лишь рабыня, а не жена. У таких, как ты, в груди не сердце, а почерневшая болванка, но и она бывает красной от жара, если чьи-то руки разожгут огонь. Я тоже стал этими руками в твоей жизни, визирь. Жалею об одном: что слишком поздно. Достань я свою кольчугу раньше, ты бы выместил свою ненависть на мне, а не на том старосте. И это было бы меньшим злом. Но и я смалодушничал. А ведь мог бы взять раскаленную болванку и ударить по ней молотом – я же кузнец. Глядишь, и получилась бы подкова.

– По этой болванке нужно было бить, когда она еще умещалась на маленькой подушке. А сейчас поздно, старик. Ты действительно вывел меня.

– Зато сегодня ты уже никого не убьешь!

– Хм. С чего ты взял? Сегодня я убью тебя, чтобы не видеть этой кольчуги больше на своем пути!

– Потому что она тебе напоминает все время, кто ты есть.

Шахин выдернул из кобуры револьвер и взвел курок. Солдаты, сопровождавшие его, попятились. Старик спокойно и твердо смотрел в лицо своей смерти.

– Хочешь, я покажу тебе, что твоя кольчуга ничего не стоит? Эй, – крикнул он солдатам, – повесьте ее на стену.

Солдаты вырвали из рук кузнеца кольчугу и прикрепили к стене.

– Смотри, старик. – Шахин выстрелил.

Пуля насквозь прошила доспех. Второй, третий, четвертый. Бляшки с глухим звоном осыпались на мостовую.

– Вот видишь. – Шахин состроил гримасу и спрятал револьвер. – Можешь продолжать дальше, старик. А я всякий раз, проходя мимо, буду расстреливать ее, как пойманного партизана.

– Аллах никого не наказывает, он может только покинуть что-то. Ты стреляешь по кольчуге, но она пуста. Зачем Аллаху сидеть в ней, если там никого нет. Ты сейчас похож на эту кольчугу – пуст, ибо тебя давно покинул Аллах. Когда ты осыпешься в прах, как это изделие, то о тебе никто не вспомнит, потому что в тебе не было Аллаха. Вот и все.

Но Шахин не слушал, он шел дальше вдоль кривой улочки и скоро скрылся за поворотом. А старик так и остался стоять на коленях, зажав в сведенной руке кольчужную пластину, навалившись грудью на наковальню. Глаза остекленели на восток, в полуоткрытый окаменевший рот влетел понтийский ветер, легкие не дышали.

Четыре пехотинца едва поспевали за ним, неуклюже семеня застуженными, опухшими от холода ногами. Обмотки и развалившиеся казенные ботинки не могли противостоять понтийскому январю. Но Шахину было плевать на солдат, так глубоко плевать, что он даже не ощущал проступающую в речах и жестах ненависть. И лишь его врожденная трусость заставляла обращать внимание на тех, кто его, собственно, охранял.

– Если вы будете отставать, то расстреляю, как дезертиров! – крикнул он не оборачиваясь.

Солдаты прибавили шагу. Из-за круглого дома прямо на них вывернула торговая площадь. Серый январский воздух моментально окрасился разными цветами. Зеленые и алые чалмы, каракулевые фески, плотные кафтаны – желтые, синие, красно-зеленые. Базар гудел людскими голосами, звенел металлом, пах рыбой, хлебом, пряностями, крутым кофе и крепким чаем.

Шахин двинулся к навесу из прутьев с торчащими в разные стороны кольями, с одной светящейся насквозь стеной, которая не только не спасала от ветра, но, напротив, сжимала льющийся холод до узких, свистящих потоков и делала его еще более пронизывающим и острым.

Под навесом сиротливо, по-воробьиному напряженно, переминалась группа невольников. Они прижимались друг к другу худыми, костлявыми телами. Из дыр в лохмотьях высовывалась грязная, больная кожа, покрытая струпьями. И только одна пшеничноволосая великоросска стояла чуть в стороне, теребя красными руками кончик косы.

Шахин подошел к ней вплотную и заглянул в огненно-голубые глаза.

– Мехмет! – позвал подполковник, подцепив хлыстом за подбородок невольницы.

– Да, Карадюмак-ага?

– Откуда товар?

– Это остатки. У этой позавчера убили брата. Кто убил, непонятно. Наверно, просто развлекались албанцы. Ну а кто еще! Слава Аллаху, не на ее глазах. – Торговец подошел сзади, нервно вытирая руки о засаленный халат на груди. – Для уважаемого человека есть что получше. А этих никто не берет.

– Почему?

– Дорога в Каппадокию перекрыта партизанами Василеоса Анфопулоса, этого мерзкого смутьяна и разбойника. Поэтому товар пропадает и портится. Здесь уже переизбыток. А этих ни один перекупщик не берет. Так и пропадет товар.

Шахин с прищуром оглядывал девушку.

– Открой рот! – приказал он ей. – Зубы на месте.

И вдруг хлыст со свистом отлетел назад, а затем с резкой, страшной силой опустился на бедро. Девушка вскрикнула, но скорее от неожиданности, чем от боли. Удар. Теперь – с другой стороны. Еще. По плечу, по груди, снова по бедрам.

– Не гнется! – расстроенно сказал Шахин. – Такие долго не живут.

– Нет-нет, – подтвердил торговец и ладонью ударил девушку по щеке. – Плохой товар. Отдал бы за бесценок. Да никому не надо. И этих корми зазря, – посмотрел с брезгливостью на остальных. – Плохие времена, Карадюмак-ага. Не слышно, когда освободят дорогу?

– Скоро, Мехмет.

– Вон и греки, набранные в амеле-тамбуру потихоньку разбегаются по домам. Уже меньше половины осталось. – Мехмет кивнул на толпу новобранцев, сидевших кружком около костра. – Совсем страх потеряли. Жгут огонь прямо на площади. Греются, собаки. А ты с чем к нам пожаловал, светлейший визирь?

– Да так. Вспомнилось.

Шахин вспомнил, как пришел под этот навес больше года назад и увидел Аеллу. Она сама решила себя продать в рабство, что, в общем-то, было вполне обычным делом. Бедняки нередко выставляли своих детей на продажу, надеясь, что те попадут в услужение богатым семьям, разорившиеся крестьяне предлагали себя в качестве невольников, обесчещенные, изгнанные женщины, потерявшие жизненную опору, одинокие калеки. И конечно, невольники, которых пригоняли крымцы или привозили на баркасах из-за моря цыгане. Последние обычно выставляли ворованных детей из Малороссии.

Аелла стояла согнувшимся стебельком, низко опустив голову. Платье из грубой ткани волнующе обхватывало изгибы ладной крепкой фигуры. Грубая ткань только сильнее подчеркивала достоинства товара. Он загляделся и почувствовал, как волна страсти покатилась от живота до одеревеневших щек. За сколько он ее купил у Мехмета? Не помнил. Но торговец потом еще целый год рассыпался в низких, раболепных поклонах.

– Покорные живут дольше и здоровее выглядят. Не пожалеешь, Карадюмак-ага! – так и стояла в ушах фраза Мехмета. И до сих пор стоит… А эта