к государю в надежде уговорить того решение отменить. Не тут-то было! Не допустили Даже на порог! «А государь велел мне передать, — цедил сквозь зубы Вэй Чжунсянь, — что Вас принять не может он. Делами важными обременен чрезмерно». И так пошел восвояси когда-то любимейший наставник нынешнего государя, пока еще начальник Военной палаты и дасюэши Супь Чэнцзун.

— Служба, считай, закончена, — так расценил (и словно в воду глядел) Сунь Чэнцзун неудачную попытку встретиться с императором. — Раз Вэй Чжунсянь за дело взялся, так до конца его он доведет.

— Ну ладно, — Сунь продолжил рассуждения. — Потеряно не все еще, однако. Раз из Аомэня звать особо рыжеволосых не дозволено, поручим западные пушки отливать и научить, как с ними обращаться, чертей заморских, что обретаются в столице. И надо спешить! Время не ждет: пока еще я власть имею, а черти заморские не вывелись в Бэйцзине.

— Поможем, сможем чем, — отозвались падре Лонгобардо и Мануэль Диас{151}. — А пушки сами отливать У нас большой знаток Шалль Адам{152}. Он этим и займется.

С рвением взялись за дело столичные отцы-иезуиты. Доверие старались оправдать, притом расчет имели — больше доверия к себе заполучить у пекинского двора.

И принимая от мирных с виду воинов ордена Иисуса творения их мозгов и рук, Сунь Чэнцзун по праву крестного отца давал названия им такие: «Летающий гром», «Дикий зверь, извергающий огонь», «Убийца лошадей», «Гусиный клюв», «Семь глаз», «Пушка, стреляющая за тысячу ли», «Огненное колесо», «Девять драконов».

И этих до поры до времени безмолвных чудищ десятки быков тянули в Нинюань. Неведомо то было Нурхаци: глаз и ушей так далеко он не имел своих.

Когда уже его разъезды вокруг Нинюани гарцевали, на стенах крепостных безмолвие царило. Пушки заморские пока ничем себя не выдали, укрытые от глаз чужих надежно. Поставить их на городские стены опять же надоумил дошлый Шалль{153}.

* * *

О том, что начальник Нинюани Юань Чунхуань ему для встречи приготовил, Нурхаци не узнал и от китайцев, которые были взяты в плен во время продвижения его войска.

Тех пленных Нурхаци отправил с письмом в крепость. Сдаваться предложил. «Попробуй-ка взять сам», — ответил Юань Чунхуань.

— Ну, коли так, то будем сами брать, — потер л: адони Нурхаци, — не в первый раз. Ведь доводилось нам уже овладевать побольше этой крепостями.

А как начать сподручней это дело, решали на совете. Видом своим, кто на нее глядел, та крепостца весьма насторожила. Вроде как еж, свернулся что клубком и иглы выставил, или орех в колючей скорлупе. Ворота на запоре. И не манили сколь, никто из них не вылезал, чтобы сразиться. А равно перебежчиков не объявлялось. Все это настораживало очень. И на одном сходились все, кто на совете у Нурхаци был, что с ходу лезть не стоит, надо попробовать взять исподволь ее.

В заплоте, сбитом из бревен, что ограждал шатер государя, Нурхаци не хватало места. Вроде того, как необъезженному коню в загоне. Снедало нетерпение услышать: «Подкоп удачно подвели. Только скажи— и тотчас мы рванем!»

Скорым шагом Нурхаци навстречу устремился к джалани-эджэню Сеугенто. Он возглавлял работы по подкопу.

— Землица не того, — виновато растянул в кривой улыбке рот Сеугень. — Никак по поддается. Промерзла сильно и глубоко{154}. Лопаты ломаются. Вроде как ногти, когда пальцами камень выворотить норовишь. А топором ее рубить? Так это сколько времени уйдет… Потом еще такая незадача: стены у крепости больно толсты и крепки{155}. Их подорвать удастся вряд ли.

— Ну коли так, попробуем взойти на стены. И пусть уже тогда никани пеняют на себя.

* * *

С утра небо безмятежно голубело. Ни облачка не было на нем. II в лучах солнца оно светилось, как бок чаши из бледно-синего фарфора. Быстро устремился ввысь и бесследно где-то исчез там дымок курений, сожженных на алтаре Неба. Пристально глядя, как истаял без следа дым, Нурхаци удовлетворенно подумал: «Небу, видно, угодны наши жертвоприношения». Послюнявив указательный палец, поднял его кверху. И ветер, хотя и посвежел, дул в нужную сторону. Он не отнесет в сторону стрелы моих лучников, не помешает моим воинам намертво приставите к стенам «лестницы на небо».

И вот маньчжуры пошли на приступ Нинюани.

Откуда-то такие звуки донеслись, как будто прокатились раскаты грома. Подобие молний понеслось со стен Нинюани, и они окутались клубами черного дыма. Откуда было быть грому и молниям при ясном небе? И снова огонь и дым. Выбрасывая их, пушки откатывались назад то ли от натуги, то ли содрогаясь от вида того, что они творили.

Как будто смерч, несущий гибель волнами налетал на маньчжурскую рать. Бессильной оказалась та Сдержать удары. Ведь как бывало прежде? Передние, от стрел и копий задних заслонив своими щитами и телами в латах, помогали тем, кто сзади с лестницами шел и к стенам крепостным мог приближаться. Тогда судьба сражения и была предрешена. Вмиг обрастали стены «лестницами до небес», и по ним лихо, как белки по ветвям, взбегали маньчжуры. И тут уж — только держись! Рукопашной с этими дацзы люди Поднебесной не выдерживали.

Но тут никак не удавалось пробиться к стенам. Раз за разом осаждающие бросались было на крепость, норовя скорей упереться концами лестниц в стены, но, не успевая добежать до них, падали, щедро устилая землю телами. И так два дня. На утро третьего Нурхаци справился: «Потери каковы у нас?» — «Двое начальников и ратников простых с полтыщи»{156}.

Ноготь большого пальца покусав, куда-то вниз глядя, Нурхаци буркнул: «Довольно…» А город, недоступный для него, тем желаннее казался, тянул к себе и не давал сказать: «Пора отсюда уходить совсем». И в то же время сознавал Нурхаци, что бессильна его рать перед этими орудиями огненного боя. А ярость от бессилия своего покоя не давала. И выхода она искала в чем-то и сразу не могла найти. И оттого метался Нурхаци, места себе не находя. Злорадствуя, никани станут говорить: «Поддали здорово ему. Сбежал, поджавши хвост он, без оглядки…» Но что б такое предпринять?

Довольная ухмылка растянула рот: «Попомните еще меня…» Лазутчики разведали: на острове Цзюсхуадао, что южнее Нинюани, хлебный припас для войска минского хранится.

— Займешься этим ты, — приказал Нурхаци Унагэ. — Возьмешь с собой монго восьмизнаменных и маньчжуров тоже{157}.

Служивых минских воины Унагэ в плен не брали: рубили или кололи. Суда китайские пожгли вместо с зерном, которым были загружены.

Злорадно щерился Нурхаци, слушая