семнадцать дней назад в этом же самом троллейбусе я передал через вас деньги, а вы передали мне мой билет. Наши руки ещё соприкоснулись! Какое было прекрасное, незабываемое мгновение! Неужели не помните? А я целую вечность ждал, вдруг всё повторится. И вот дождался, передайте мне мою сдачу, пожалуйста!»

312

Два сердца в унынии — пропасть пролегла между ними. Эх, ничего-то они не понимают!

Любящая, дальновидная судьба специально предусмотрела для них эту самую пропасть, чтобы они никогда не разочаровались друг в друге. Хоть бы спасибо сказали!

313

Оса бьётся о стекло. Рядом открытая форточка. Но осе кажется, что она недостаточно усердна, надо ещё поднажать. Поднажала и лежит кверху лапками, не дышит.

Молодец! Героиня! Вот так и надо, а лёгкие пути пусть ищут слабые духом.

314

Число правит миром. Родится столько, сколько нужно строителей, врачей, музыкантов, юристов, поэтов, воров, учёных, аптекарей и моряков. Страшно подумать, что было бы, если бы стали родиться одни юристы, или одни моряки, или одни воры. К счастью, популяция наша — хорошо сбалансированный организм. Гении в нём тоже предусмотрены. И великие комики тоже. Какими-то они являются железами, выделяющими именно то, что организму иногда бывает нужно. Да-да, гении, безусловно, просто какие-то полезные железы. А вот скажи кому-нибудь из них, что он железа, так ещё и обидится. А чего обижаться-то?

315

Гениальный приём в драматургии: когда кажется, что ты уже слишком далеко зашёл, иди и иди дальше. Громозди! За гранью разумного количество возьмёт и перейдёт в новое и неожиданное качество.

316

«Там русский дух…»

Помести нас в ад, мы принимаемся строить рай. Помести в рай — смотришь, высунув язык от старания, мы мастерим себе ад.

317

Древние напевы.

Одуванчики обращают к солнцу свои головки — умиление. Подсолнухи поворачивают вслед за дневным светилом свои тяжёлые цветки — восторг. Человек тянется к деньгам — ни умиления, ни восторга — хапуга! А ведь деньги — это та же самая материализованная солнечная энергия. Он же трогателен, этот тип, тянущийся к деньгам. Одуванчик он.

318

Древние напевы.

Спит усталая ойкумена. Одинокий «одуванчик» рассматривает при свете настольной лампы новенькие купюры. Радужные, чудесные бумажки. Ах, в какую немыслимую высь уносится воображение, как радуется сбросившая житейские вериги окрылённая душа, какое тепло разливается в сердце — нет, слова тут бессильны, это нужно пережить!

319

Древние напевы.

Как тянет отгородиться от этого многоглазого и многоязыкого, давящего социума! Воздвигнуть частокол вокруг своего жилища, выставить мушкеты на все четыре стороны! Вот зачем правдами и неправдами приходится копить деньги. Из денег строится рай на одну персону, на одну семью, с деньгами можно стать свободным, насладиться жизнью без досадных помех. Противно только, что существует рассказ Кафки о кроте. Забыть, забыть и забыть.

320

Аптека, улица, фонарь…

Для живущих тысяча лет — огромный промежуток времени. Для умерших и квинтиллионы лет — секунда. О какой же смерти тут говорить! Она попросту невозможна.

Не знаешь, смеяться или плакать.

321

Хладнокровное убийство.

Дождитесь дня рожденья острослова и подарите ему изысканный серебряный карандашик и записную книжечку в сафьяне. «Теперь тебе есть куда записывать свои мысли, не расставайся с моим подарком, дружище!»

322

Казалось бы, перед нами законченный циник, и нет у него ничего святого. Однако посмотрите, какая нежность и какое благоговение светятся у него в глазах при виде денег! Вот вам и циник!

323

Клептомания свирепствует на необозримых постсоветских просторах. Как ей противостоять? Кажется, и мой несчастный организм не справляется с инфекцией. Мало-помалу поддаётся, и вот уже тянет… красть и красть… чужие строчки. Ну, например: «Сердце, камнем идёшь ты ко дну, — О, мореход! По сто раз ошибаешься, сердце, на дню, — О, счетовод!» Невозможно не украсть. Выше моих сил.

324

Непредсказуемые прихоти памяти. Нечаянные следы участия Бога в твоей судьбе.

325

На тротуаре внушительный бумажник с запиской внутри: «Нашедшего прошу не угрызаться и не пытаться сдать кошелёк в Стол находок. Я умышленно оставляю эти деньги без своих координат. Тратьте их в своё удовольствие. Плохо я прожил жизнь и мало кому делал добро. Пусть хоть эта ваша нечаянная радость послужит мне утешением».

А ведь замечательная идея — раскладывать по тротуарам пухлые бумажники! Странно, что она так редко приходит кому-нибудь в голову.

326

Те, у кого нет имения, как правило, с лёгкостью им жертвуют. С владельцами больших имений дела обстоят похуже.

327

Музыка.

Звучит всё твоё существо. Нет, не то. Не то! Ты весь становишься тем произведением, которое слушаешь. Например, сонатой Бетховена. Ты, когда её слушаешь, сам и есть эта соната. Можно смело впоследствии сказать: помню, был я сонатой № 1 Бетховена, какое это было невыразимое счастье!

328

Музыка.

Наимогущественный из наркотиков и притом (удивительно!) не запрещён.

329

Мучает не совесть. Мучают остатки совести.

330

Человек, чья жизнь не имеет смысла, ест в два-три раза больше, чем человек, в чьей жизни смысл есть. Можно сберечь уйму продуктов, всего-навсего наполнив смыслом человеческие жизни.

331

Среди историй о Насреддине есть одна о том, как он поспорил с шахом, что за сколько-то там лет научит говорить ишака. Расчёт был на то, что за этот срок кто-нибудь из троих: ишак, шах или сам Ходжа Насреддин уйдёт в мир иной. Пагубна эта история. Не учтено коварство жизни: «Ты остроумен, Ходжа, а я остроумнее! Пройдёт положенное время, и, как назло, все будут живы, и придётся тебе расстаться со своей не в меру умной головой».

Живёт и живёт ишак, живёт и живёт шах, живёт и живёт Насреддин…

…О, кто-нибудь, приди, нарушь…

332

Бродит сусло в бутыли. Это бактерии брожения развернули там свою деятельность. Разумеется, меньше всего они озабочены созданием вина для винодела. У них своё на уме: борьба за существование, естественный отбор, продолжение рода…

Может быть, и наша жизнь, наши страдания и радости тоже каким-то непостижимым образом так «сбраживают» Пространство, что оно становится для кого-то превосходным вином?

333

Как мне хочется иногда рассказать бактериям, живущим в кружке молока, сказку о пасущейся на цветущем лугу корове.

334

Родоначальником имиджмэйкеров был крошка Цахес по прозванию Циннобер. Этих крошек — как мух. Несчастные уродцы: когда они полностью восторжествуют, тут-то их и ждёт космический ужас — тошнота от самих себя. Самая страшная из тошнот. Тошнота, от которой некуда бежать.

335

Поэты и лавочники. Уэллс. «Страна слепых».

Зрячий Нуньес и слепорождённые жители затерянной горной долины. Это он,