твоя рука, вся в крови. Скальпель, клещи, пуля. И все сначала: серые камни святилища, твои круги по лабиринту, сумасшедшая гонка от берега до холма. Обрезок трубы в руке Шаталова. Нож в его горле. Опять и опять, без конца.

— Но в конце концов ты уснула.

— Да. А ты? Кстати… Что ты делал в лабиринте? Он был активный?

— Сам по себе? Нет, конечно. Но я активировал его. Мне это удалось. Правда, не сразу. Анзерский, в отличие от Большого Заяцкого, не слишком комфортное место для древних богов.

— Так что ты там делал?

— То же, что многие поколения шаманов до меня. Пытался открыть… канал, коридор, не знаю как лучше назвать.

Теперь это уже не пугает ее, как раньше, и она даже находит в себе силы уточнить:

— Удалось?

— А ты как думаешь?

— Думаю, да.

— Да.

— И он… остался открытым?

— Не знаю. Очень может быть.

Глядя на его бледное лицо с еще больше заострившимися за последние три дня чертами, Нора говорит себе, что, пожалуй, поторопилась, решив, что все это ее больше не пугает. Еще как пугает!

— Очень может быть… — повторяет она шепотом. — Ладно. Расскажи мне про ту ночь.

Лежа без сна и глядя на темные прямоугольники оконных стекол, залитых струями дождя, Герман перебирал в уме все сказанное Александром и старался не прислушиваться к жжению под повязкой. Не то чтобы оно было нестерпимым, но утомляло. Мешало думать.

«Ты используешь силу? Или она использует тебя? Может, сила — не самое подходящее слово, но надо же это как-то называть».

Это.

Он понимал, о чем спрашивает Александр Аверкиев, самый странный из всех полицейских следователей, какие встречались ему по жизни, но подходящего слова тоже придумать не мог.

«Боюсь, разделить не удастся. Можно сказать, что я ключ, открывающий двери. Но я и рука, поворачивающая ключ в замочной скважине, и голова, — он постучал себя указательным пальцем по лбу, — выбирающая замочную скважину и определяющая цель, ради которой совершаются все перечисленные действия. Можно сказать, что я посредник, проводник. Но я и часть того, что через меня проходит».

«То есть, твоя роль не пассивная. Ты не пифия, которая всего лишь передавала людям сообщения от божества».

«Нет, не пассивная».

«Интересно…»

Вдумчивый исследователь, готовый рассматривать любые варианты, даже самые дикие. Как только они его не обзывали: опер, легавый… Но сам Александр сказал просто: «Я детектив». К нему на стол ложились дела, от которых у его коллег волосы дыбом вставали.

Потом они поиграли в игру: Александр называл место, Герман вспоминал что видел и чувствовал там, после чего Александр рассказывал о событиях давно минувших дней, которые происходили в этом месте и о которых не было известно широкой публике. И Герман ни разу не ошибся — точно улавливал суть дела, хотя упускал детали, — что заставило Александра умолкнуть надолго и наконец выйти с предложением о сотрудничестве.

«Ты предлагаешь мне стать этаким консультантом-психическим-инвалидом вроде Джонни Смита из «Мертвой зоны» Кинга? В принципе я не возражаю, но не могу гарантировать результат».

«Результат не может гарантировать никто, Герман. Дело не в этом».

«А в чем?»

«У тебя голова работает иначе. Ты замечаешь то, чего не замечаю я. То, что ускользает от моего внимания, фильтруется на подсознательном уровне. Понимаешь?»

«Да».

Ему вспомнилась тревога, охватившая Нору в первые же минуты пребывания на Анзере. Тревога, которой она поделилась с ним в надежде, что он отыщет ее причину. «Что-то не так, — сказала она. — Но что именно?» Ему было все ясно. Он только не знал, как это объяснить. Чтобы не прозвучало как бред сумасшедшего. Видишь ли, дорогая, Большой Соловецкий — земля молодого христианского бога, Большой Заяцкий — земля старых языческих богов, Анзер же — земля, где оба измерения доступны. Нельзя сказать, что Большой Заяцкий и Большой Соловецкий полностью непроницаемы для чуждых сил, периодически и на одном, и на другом можно наблюдать манифестации того-чего-быть-не-должно, но Анзерский до сих пор остается зоной постоянного и необычайно сильного напряжения. Напряжение это всегда чувствовали насельники скитов, не просто так ведь около каменных лабиринтов возникли деревянные кресты. Магия? Нет-нет, метафорическое изложение фактов, которые имеют строго научное объяснение, да только я не владею соответствующей терминологией и не могу говорить как физик, могу только как сказочник… Поэтому он промолчал. А на следующий день стало не до разговоров.

Леонид тоже чувствовал это «не так». Но оно не пугало его, наоборот, обнадеживало. И в этом вопросе он безоглядно доверял Герману, всецело положился на его интуицию.

«Ты нарочно повел нас на Колгуй? — спросил его Герман, когда все было уже позади. — Потому что знал об этом святилище и надеялся, что мне удастся активировать лабиринт».

«Да. И еще одно. Лабиринты есть не только на Колгуе, но западную часть Анзера, от Кеньги до Гологофо-Распятского скита, в это время года, чуть стихает ветер, заполняют толпы туристов и паломников, а восточную… ну, ты сам видел… только птицы да звери лесные. Я и подумал. Если придется вступить в единоборство с бандой Шаталова, то лучше сделать это поближе к святилищу и подальше от посторонних глаз».

Так он лежал, ворочая в голове тяжкие думы, и вдруг ощутил ПРИСУТСТВИЕ, ощутил буквально каждым нервом. Тело его под нелепой монашеской пижамой покрылось мурашками, волосы на затылке встали дыбом… и даже короткие волосинки на руках и ногах приподнялись. Стараясь дышать глубоко и ровно, Герман отбросил одеяло, встал с кровати и вышел на середину комнаты.

Его обволокло влажной хрустальной прохладой. Торопливо стянув через голову бесформенную серую фуфайку, он уронил ее на пол. Торс его, шея, лицо моментально покрылись каплями росы, кожа стала упругой и эластичной. Одновременно перед глазами нарисовалась картина убийства Бориса Шаталова: полет ножа, падение тела, невероятно бурное извержение крови из пронзенного лезвием горла жертвы…

Вот. Вот наконец это слово. Жертва. Быть может, именно это и произошло? Будь Герман варваром эпохи неолита, он сказал бы, что сперва пробудил очень древнее и очень могущественное божество, а затем на холме совершил жертвоприношение. Да не одно. Кровь Бориса Шаталова, кровь безымянного бородача и его собственная кровь, с которой, возможно, стоило начать еще в лабиринте.

Когда пуля проделала дыру в его предплечье, и он замер, шокированный — первая в жизни огнестрельная рана! — глядя на стекающую по пальцам кровь, ему показалось, что алые капли растворяются в воздухе, не достигая земли. Просто исчезают из виду, как если бы их перехватывала на лету какая-то неведомая сущность. Она-то и находилась сейчас