не стоило, и, следовательно, гораздо разумнее было обратиться к эгоистическим чертам его характера.

— Ваше Цветочество, — участливо обратилась она, незаметно переведя дух. — Вы снова растревожили свои раны — посмотрите, бинты совсем почернели. И вообще они, как мне кажется, они очень ГРЯЗНЫЕ. Быть может, вы разрешите, чтобы я их сменила перед тем, как вы меня прогоните?..

Ноа, задыхавшийся от крика, сначала упрямо мотнул лохматой головой, но затем, поморщившись, стих, и очень медленно, настороженно протянул Джуп свою изящную когтистую руку. «Может, он и живучий, — подумала она, — но совершенно точно испытывает боль!». Длинные тонкие пальцы подрагивали, и стоило ей коснуться бинтов, как принц инстинктивно отдернул руку.

— Я постараюсь делать все очень бережно и осторожно, — сказала Джуп, стараясь говорить и улыбаться как можно спокойнее. — Пока ваши слуги далеко, я побуду рядом, и прослежу, чтобы с вами все было хорошо. Раз уж вы не хотите меня освободить, то позвольте вам услужить напоследок, как я уже это делала…

И продолжая приговаривать всякую добродушную бессмыслицу, она принялась менять повязки, уже не удивляясь виду пурпурных сгустков крови-смолы. Но если в первый раз принц едва ли не рычал от злости, когда она его касалась, то сейчас он принимал ее помощь куда спокойнее, хотя для вида иногда коротко стонал и жалобно попискивал. Доброта и ласковое обращение заставляли его теряться — как все непривычное и незнакомое. Джуп, чувствуя себя так, словно идет по тонкой веревочке над пропастью, взбила и поправила подушки, подала принцу стакан с мятной водой, укрыла его одеялом. Глаза Ноа постепенно становились сонными, словно он все-таки выпил пару кубков нектара, и Джуп осмелилась спросить, не желает ли он, чтобы ему помогли расчесать спутанные волосы.

Ноа не возражал, хотя простой этот вопрос заставил его глаза на краткий миг засветиться — то ли от затаенного страха, то ли от удивления.

Она водила гребнем по его длинным темным волосам с фиолетово-зелеными атласными переливами, пока голова принца не начала клониться к подушкам. Свернувшись клубочком, он тихо уснул, посапывая и улыбаясь — в полумраке поблескивали острые клыки. Джуп выждала несколько минут, и попыталась потихоньку встать, чтобы улизнуть из спальни принца, воспользовавшись удобным случаем. Но цепкая когтистая рука схватила ее за запястье — спал Ноа далеко не так крепко, как могло показаться.

— Ладно, лукавая Джуп! — сказал он, не открывая глаз. — Я не прогоню тебя. Мне не нравится, что ты со мной хитришь, но… нравится, как ты это делаешь. Эти ваши человеческие штучки… доброта, забота, или как там оно называется?.. Они довольно приятны, признаю. Сегодня я помилую тебя, ничего не скажу своим домоправителям, и ты пока что останешься моей придворной дамой. Однако впредь всегда спрашивай моего разрешения, прежде чем уйти, а не сбегай, едва я только закрою глаза.

— Благодарю за эту безграничную милость, Ваше Цветочество, — сказала Джуп почти что искренне, но все же ей было крайне неприятно услышать в собственном голосе заискивающие нотки точь-в-точь как у гоблина Заразихи. — Я просто не привыкла к придворной жизни и оттого забываю спрашивать вашего позволения, прежде чем что-то сделать. Все-таки я простой человек, уж простите меня за это. А теперь можно ли мне уйти к себе хоть ненадолго? Я все равно никуда не сбегу из Ирисовой Горечи, мне нипочем не найти дорогу к выходу…

Принц ничего не ответил, но когти, впившиеся в запястье Джуп, дрогнули, а затем пальцы вовсе разжались. Он отпускал ее.

И Джуп, не веря своему счастью, почти выбежала из комнаты Ноа. Быть может, она не знала дорогу к выходу из дома-лабиринта, но зато хорошо запомнила, как пройти к гостиной, где теперь вместе с придворными сороками обитал Мимулус. Ей было что рассказать волшебнику! А уж сколько у нее накопилось вопросов!..

Галереи и коридоры пустовали — слуги собирались пировать до самого утра, — и никто не мог запретить ей гулять по Ирисовой Горечи сегодня ночью. Но все же, приближаясь к залу, откуда доносились слабеющие вопли, хохот и окончательно расстроенный вой оркестра, она задержала дыхание и некоторое время выжидала, прежде чем на цыпочках перебежать опасный участок коридора и юркнуть на лестницу, ведущую к гостиной. До того ей пришлось дважды перепрыгивать через храпящих гоблинов, валявшихся повсюду словно мусорные кучи — и источающих такое же зловоние! — и один раз вжаться в стену, прячась от троицы кобольдов, которые шли неизвестно куда, обнявшись и распевая песни. Скорее всего, они не заметили бы Джуп, пока не врезались бы в ее ноги, но она не хотела проверять, насколько сильно они пьяны.

Каким символическим бы ни был ее успех в сражении с принцем Ноа — а она все-таки сумела переубедить его и заставить сменить гнев на милость, — Джуп ощущала, что дышится ей теперь куда легче. Внешность Его Цветочества теперь не казалась ей такой уж пугающей, а его характер — таким уж невыносимым. Принц был капризен, самолюбив, обидчив, но в то же время его жестокость не была величиной постоянной — скорее, то были причуды одинокого и избалованного существа, не знающего иной жизни. «Возможно, он все-таки отпустит нас, — думала она. — Пару раз откажет из вредности, а затем согласится. Может… может стоит рассказать ему о том, что Мимулус украл проклятие у его мачехи, чтобы начать расследование в Росендале? Чем больше тайн — тем сложнее понять, как действовать. Если Ноа не желает снимать проклятие тем способом, который предлагают ему домоправители, то, быть может, он согласится с тем способом, который предложит Мимму? Если разобраться, то цель у нас совершенно общая: Ноа хочет избавиться от проклятия, Мимму стремится доказать, что проклятие незаконно, а мне нужно, чтобы эти злые чары извлекли из меня, пока… пока…».

И ее мимолетная радость вдруг поблекла, как это бывает с лепестками раннего цветка, которого коснулись ночные заморозки. Джуп ясно, как никогда прежде ранее, осознала, что проклятие дамы Эсфер все еще внутри нее, и, если верить Мимулусу, потихоньку пьет ее жизнь по капле. Сразу же заныло сердце и стало трудно дышать — она замедлила шаг, а затем и вовсе остановилась, чувствуя приступ головокружения. Впервые ей стало по-настоящему страшно из-за мысли о злых чарах, которые до сих пор казались ей чем-то эфемерным и чересчур волшебным для того, чтобы представлять настоящую опасность. Тут, в Ирисовой Горечи, волшебство ощущалось гораздо