Но я встаю. Ожидание праздника поднимает меня. Я радуюсь утренней свежести, первым солнечным лучам, воркованию горлинок. Голоса лягушек из пересыхающего ручья вовсе не кажутся мне печальными душами пьяниц и гуляк, как считал Торо. Я представляю эстрадных молодцов, которые пробуют голоса, перед тем как выйти на сцену.

Что-то есть от детства в этих ранних пробуждениях, в ощущении озноба, в запахе ягодного мыла. Память о пионерских лагерях, быть может?

Кусты тамариска с мелкими лиловыми цветами облеплены какими-то птицами. Головы, крылья и хвосты у них черные, а грудки розовато-кремовые. Просто и изысканно. Птицы сидят неподвижно, не раскачиваются, не вертят головами. Они напоминают плотных господ, расстегнувших сюртуки после обеда. Небольшая ослепительно синяя птица с красной грудью пытается удержаться на метелке камыша. Много других ярких птиц. Майны? Сойки? Дрозды? Мне всегда бывает досадно, когда я вижу птиц, деревья и травы, но не могу их назвать. Чувство такое, как будто я сам чего-то лишил себя.

Над поверхностью ручья порхают желтые и сиреневые бабочки, бирюзовые стрекозы, совершенно непохожие на наших. У самой воды черепаха жует травинку. Услыхала шаги, застыла, перестала жевать, втянула голову. Потом успокоилась и не спеша сползла в ручей.

Природа переживала лучшие свои часы, все вокруг радовалось весне — цвели кустарники, порхали бабочки, летали птицы. «Не убивать живое, — вспомнил я Лагунова. — Не гадить, не жечь, не травить...» Русский, выросший в пустыне, он научился ценить живое, потому что знал другую пустыню — желтую, выжженную, мертвую.

Черепаха вылезла из воды и, неловко раскидывая ноги, поползла в кусты. Плакали мои мечты! Не будет у меня пепельницы из черепашьего панциря.

7

Мы, видимо, идем по чужим следам. Так оно и есть — снова пустой курган! Знакомое чувство дурноты при виде очередной ограбленной могилы. Пора вроде привыкнуть, но во мне опять поднимается злость против грабителей. Злость и зависть к более удачливым коллегам. Они уверенно рыли лаз и точно выходили на погребальную камеру, а мы продвигаемся ощупью, внимательно осматривая каждый камень и просеивая каждую горсть песка.

— Привыкай к разочарованиям, — говорит Верченко. — Такая работа.

По дороге в лагерь или за обедом мы много говорили о кочевниках, и я испытывал что-то похожее на сочувствие, когда думал об их трудной жизни и убогом быте. Но облик древних скотоводов никак не складывался, они оставались бесплотными тенями. Сейчас, стоя над ограбленной могилой, я отчетливо вижу их грубые, заросшие физиономии, жадный блеск глаз, торопливые движения — кладоискатели! Мне кажется, я слышу их тяжелое дыхание. Всю картину натурально заливает лунный свет...

— Переходим на двенадцатый курган, — командует Саша Верченко.

Он достает компас. Мы тянем шнур через центр кургана. Сережа бежит за рейкой. Саша становится у нивелира.

Съемка закончена. Вырубаем лопатами кустики полыни, срезаем дерн, оконтуриваем каменную выкладку. Приходит художница, снимает план. Мы с Олегом вышвыриваем камни и беремся за лопаты.

— На штык, не глубже, — говорит Саша.

Углубляемся на штык, зачищаем площадку, зовем Сашу.

— Еще на штык.

Уже можно различить очертания входной ямы. Снова скребем лопатами, ворочаем камни.

— Осторожней!

Показался свод камеры, сейчас начнется расчистка погребения. Я собираю кирки и лопаты и отправляюсь с Олегом на новый курган. А сюда мы будем приходить теперь только во время перекуров: не показалось ли что?

Жара. Одуряющая, изнурительная жара, которая к полудню становится нестерпимой. Однажды я прочитал фразу «чугунная пята солнца». Она мне показалась вычурной, а сейчас я думаю, что лучше, пожалуй, и не скажешь. «Или разум от зноя мутится...»

Обед в тени машины. Мы давно отказались от консервов, но даже свежая зелень и нежно пахнущий молоком сыр сулугуни не лезут в рот. Вот только чай. У этого зеленоватого, с золотистым отливом напитка тонкий аромат и терпкий вяжущий вкус. Зеленый чай прекрасно утоляет жажду, все мы быстро привыкли к нему.

Впереди еще три часа работы. Олег медленно поднимается с брезента, нахлобучивает шляпу.

— Он совсем спятил, этот Бальмонт: будем как солнце! Надо же додуматься!

Лениво расходимся по курганам. Впереди меня бредут Алина и Пастухов.

— Религиозные представления древних иранцев были связаны с их восприятием природы, — рассказывает Алина.

Я поднимаю голову: выжженная степь, голые горы, белесое от зноя небо. Конечно, этот пейзаж должен был настраивать на совершенно определенный лад. Только здесь мог возникнуть миф о царстве «беспредельного Света», только под этим раскаленным небом мог родиться культ победоносного, воинственного, солнечного Митры — бога света, дня, яркости. Алина утверждает, что именно в этих краях были созданы гимны, составившие священную книгу древних иранцев Авесту, основная идея которой — резкое противопоставление света и тьмы.

Конец работы. С грохотом летят в кузов кирки, ломы, кетмени, лопаты.

Снова долгая дорога среди выгорающей травы, ныряния на ухабах, скрип песка. За машиной белая стена прожаренной пыли, которую едва пробивают солнечные лучи.

Напротив меня сидит Андрей: бледно-голубые глаза, пушистые, припудренные пылью ресницы.

— Вылитая Мальвина! — смеется Борис.

Вылитая. Вот если бы только нос немного поправить.

Рядом болтают Олег и Женька Пастухов.

— Примерно один процент всех галактик находится сейчас в стадии взрыва, — говорит Олег.

— Да, — небрежно кивает Пастухов, — в результате простеньких вычислений...

Вот оно: в результате простеньких вычислений! Это-то меня больше всего и поражало в Пастухове. Не его чудовищная память, а вот эта постоянная готовность включиться в любой разговор и говорить, не подавляя, не демонстрируя своей учености, а так, лениво, мимоходом. Однажды они болтали о звездах. Незаметно речь перешла к телескопам, и тут Олег обронил фразу насчет оптической системы рыб. Это было его последнее увлечение: он усердно читал популярные книжки по биологии, которых теперь выходит великое множество. Так вот, Олег повел речь о рыбках, и я думал, что Пастухов на сей раз помолчит, но он сказал: «У черной корюшки диаметр глаза больше половины длины ее головы». Он, как выяснилось, не только знал что-то про эту несчастную корюшку, но тут же начал толковать о сферических хрусталиках глубоководных рыб. Кошмарный человек!

Сейчас они разговаривают о нейтрино и дырах в космосе. Ладно, нынче все горазды почесать языки на эту тему. На раскопе друзья беседуют о древних иранцах, о зороастризме. Тоже понятно: где-то здесь, уверяют, на территории Северной Бактрии, проповедовал Зороастр. Но корюшка...

В университете Пастухов занимался историей Афганистана, потом перешел на персидское отделение, потом его отчислили. За лень, сказал он. Время от времени Пастухов появлялся на факультете, приносил какие-то справки, сдавал какие-то экзамены. Зимой он перебивался случайными занятиями, а летом катался с археологами. Такая жизнь его устраивала, а если в экспедиции еще встречался